Когда папа бывал на Вергеже, он каждый вечер после обеда шел в часовню молиться. Изредка приезжал священник, то наш, приходской, из далекого села Коломно, отстоявшего от нас на восемь верст, то ближний, высоцкий батюшка. Служили молебен или всенощную. В открытые окна вливался запах елей, берез, трав, цветущего клевера, только что скошенного сена. Птичьи голоса сливались с возгласами священника, и какая-то светлая легкость расправляла душу. Эти службы в нашей тесной часовенке отстаивались незаметно, без усталости и скуки. Иногда званская игуменья привозила свой хор. На белых штукатуренных стенах четко вырисовывались темные фигуры ее клирошанок. Их лица под черными, бархатными, остроконечными шапочками казались еще моложе, вносили в тихую деревенскую часовню своеобразную художественность. Как у мастеров кватроченто, сквозь небольшие окна с толстыми железными решетками виднелась зелень полей, разрисованных красочными головками диких цветов, верхушки далеких деревьев, голубое небо с белым облачным узором.

Мы любили нашу вергежскую часовню, любили ее бездумно, без покаянных тревог о наших грехах, но далекие от бунта, соблазнявшего нас на торжественных богослужениях Владимирского собора. В этой небольшой папиной молельне, где каждая подробность, каждая икона были с детства знакомы, молитвенные слова легче западали в душу, и даже нетерпеливая юность внимательнее прислушивалась к сердечному красноречию длинных акафистов. Положим, не всегда. Если в этот день у нас гостили наши молодые товарищи, если переведенные с греческого многосложные эпитеты вызывали на их лицах сначала недоумение, потом с трудом сдерживаемую улыбку, то нам нелегко бывало подавить заразительный смех. Но в нем не было ничего оскорбительного, вызывающего. Подданными Небесного Царя мы себя не сознавали, но и бунтовать против Hero, как против царя земного, не собирались. Мы об этом не думали, тем более в часовне, где от стен, от открытых дверей, от пчел, гудевших в траве, от большой красной бабочки, залетевшей в окно, от всего веяло ясным спокойствием, светлым миром. Отец это тоже радостно чувствовал. В часовне приподымались грани, разделявшие нас с ним.

Это случалось не часто, в особые, праздничные дни. Обычно он шел молиться один, даже не пытался звать нас с собой. А как бы он был счастлив, если бы кто-нибудь из детей опустился с ним рядом на колени перед его любимым образом Спасителя.

Иногда он пробовал подойти к нам. Раз, когда я уже была курсисткой, он вошел в мою комнату.

– Вот, я тебе подарок принес – сказал он, неуверенно улыбаясь.

Он был человек волевой, с яркими, решительными желаниями, с гневными, порой необузданными вспышками, но в то же время застенчивый, стыдливый. Он все больше стеснялся с нами по мере того, как мы росли, сбрасывали детскую неопределенность и все явственнее сказывались наши собственные желания и симпатии, проявлялись наши личные особенности и свойства. Эту его неуверенную улыбку я уже хорошо знала.

Я с любопытством развернула тяжелый пакет. В нем было три книги – молитвенник, Евангелие и Апостольские Послания, в роскошном синодальном издании с русским и славянским текстом. Я поблагодарила, полюбовалась красным с золотом сафьянным переплетом, подбитым белым муаром, отличной бумагой, крупным шрифтом. Отец слушал мои вежливые слова. И тени набежали на его смуглое лицо с крупными скулами и темными красивыми глазами. Он поцеловал меня и с легким вздохом сказал:

– Может быть, когда-нибудь почитаешь...

Я поцеловала его руку. Где-то теперь эти прекрасные три книги? Я не догадалась взять их с собой, не ждала таких долгих скитаний. А как хотелось бы теперь их иметь!

Другой раз, тогда я уже разошлась с первым мужем и жила в маленькой квартирке, где только в детской висела в углу икона, папа, который очень беспокоился за меня, вдруг спросил:

– Чей образ ты хотела бы иметь? Я хочу тебе подарить.

Вопрос застал меня врасплох. Об иконах и молитве я совсем не думала и тем торопливее ответила:

– Спасителя.

– Хорошо. А я думал – Божьей Матери...

Непривычное чувство виноватости смутило меня. Эти сдержанные, простые слова приотворяли двери в какие-то покои, куда мне не было доступа... А ведь мы жили, опьяняясь самоуверенным сознанием, что весь мир перед нами открыт, что мы все понимаем.

С годами благочестие отца росло. Он все чаще приобщался, все чаще ездил на богомолье, построил в селе Высоком новую церковь. Постройка этой церкви – яркая страница в папиной жизни. У него до самого конца дней был запас кипучей энергии, но он тратил ее на служебные дела, на хлопоты около гнезда, а общественными делами не занимался. Года два был бесплатным секретарем Общества попечения о слепых. Увлекался этой работой, устраивал сборы, мастерские, распространял брошюры. Два раза в неделю принимал у себя. К большому неудовольствию прислуги, наша передняя в эти дни наполнялась слепыми и их родственниками, зрячими. Папа терпеливо выслушивал просьбы, давал справки, направлял, сам ехал куда-то хлопотать. He знаю, почему он прекратил эту работу, и не понимаю, почему мама, всегда готовая помочь нуждающимся и обремененным, относилась к папиному секретарству с усмешкой. Сама она никогда ни в каких обществах не состояла и дам-патронесс не любила.

Общество слепых – это был конец 80-х годов. Потом пришло наше обеднение, трудности, оскудение жизни. У отца временно опустились руки. Но после того как мама осторожной, но твердой рукой стала распутывать и налаживать хозяйство, у папы опять скопился запас динамической энергии, и он задумал построить в селе Высоком вместо обветшалой деревянной церкви новую, каменную. Когда он в первый раз заговорил об этом с мамой, она с удивлением на него посмотрела:

– Сколько же это будет стоить? Откуда же ты деньги возьмешь?

– Деньги найдутся, было бы усердие.

Мама пожала плечами, но прав оказался отец. Деньги он нашел. Сам он дать ничего не мог, кроме некоторого количества леса и кирпича. Денег у него совсем не было. Он и Сережа, тогда студент Лесного института, ютились вдвоем в маленькой квартирке в Петербурге. Но папа неутомимо объезжал знакомых и незнакомых, просил, убеждал, настаивал и по рублям, по копейкам собрал-таки те 40000 рублей, которые нужны были на постройку. Ездил в Кронштадт, сколько-то получил от отца Иоанна, стоял там на паперти со сборной книжкой, как дядя Влас. С седыми волосами, с седой, кругло подстриженной бородкой, с живыми, молодыми, черными глазами, он обращал на себя внимание. Осанистый вид и орден на шее, который он в таких случаях надевал, не оставляли сомнения – барин, настоящий барин. Тем охотнее клали на его сборную книжку пятаки простые люди на паперти Андреевского собора в Кронштадте, в Сергиево-Троицкой лавре, в московских церквях, всюду, где он появлялся. Так трудился он несколько лет. Главную поддержку нашел он в отце Иоанне. С тех пор папа стал духовным сыном кронштадтского Батюшки.

Большая радость изливалась на него от отца Иоанна. He обращая никакого внимания на погоду, в летние бури и в зимние метели ездил папа к нему в Кронштадт и там в алтаре, а иногда в густой толпе богомольцев выстаивал длинные службы. Отец Иоанн был к нему очень ласков, находил время для личных бесед. Отец возвращался от него успокоенный, просветленный. Никогда никто из детей не сопровождал папу в этих поездках. Я себе этого простить не могу. Но все же я отца Иоанна видела, проведя с ним три дня под вергежской крышей, когда он приезжал к нам на освящение высоцкой церкви.

В папиной жизни постройка этой церкви и появление отца Иоанна в нашем доме были важнейшими событиями. Для всех нас, для всей вергежской семьи, это было только одним из красочных происшествий нашего вергежского живописного бытия. Так же как встреча с отцом Иоанном была только одной из встреч с незаурядным человеком. Мы не могли не поддаться очарованию, из него излучавшемуся, но понять его дарящую силу мы были не в состоянии. Я была еще очень молода, поглощена собственной плохо налаженной жизнью и брала на веру интеллигентскую предвзятость, предубежденность против чудака священника, который привлекает в Кронштадт со всей России тысячи бездельников, лицемеров и кликуш, распространяющих суеверную молву о его чудесах. Все сказки, одурманивающие простой народ. В наше время чудес не бывает. Понятно, что и к чудотворцу мы подходили с ребяческим скептицизмом. Обманщиком мы его, слава Богу, не считали, но удивлялись, почему он терпит, поощряет этот шум, эту толкотню богомолок и богомольцев вокруг него и его церкви.

А когда он появился, когда по желанию отца мы всей семьей спустились вниз к реке встретить отца Иоанна на прибрежном пороге усадьбы и он заглянул ясными, острыми глазами прямо мне в глаза, какое-то теплое волнение поднялось во мне. Я и сейчас вижу свет этих удивительных, глубоко сидящих глаз. Они сияли, точно две лампадки. Такого непрерывного сияния я никогда ни у кого не видала. И у обыкновенных людей глаза могут иногда вспыхивать, загораться лучами, то темными, то светлыми. Из глаз отца Иоанна лучи струились непрерывно. Я тогда не подозревала, не способна была понять, что это отражение непрерывного внутреннего сияния.

Его появление у нас не только отцу, который был счастлив, как влюбленный юноша, но и нам всем принесло большую радость. При его знании людей и прозорливости он не мог не увидать сразу нашу далекость от всего, чем питалась и горела его избранная душа... Он понял, что во всей большой семье только один православный человек – мой отец. Когда папа, уже в гостиной, по очереди представлял ему всех детей, я прочла в пристальном взгляде отца Иоанна понимание и сожаление, что мы так слепы. Он не попытался нас вразумить, тем более покорить. Но разговаривал с нами иначе, чем с папой. С ним отец Иоанн, хотя они были близки по годам, разговаривал как отец с сыном, с тихой, внимательной лаской. Когда он обращался к кому-нибудь из нас, это просто был приветливый светский человек. В нем было много светской обходительности. Мы это почувствовали в первый же вечер, когда важные гости еще не съехались и в гостиной, кроме нас, были только отец Иоанн и его старый товарищ по Академии, отец Орнатский из Петербурга. Они давно не видались, отец Иоанн обрадовался этой встрече, обнял и расцеловал своего однокашника. Они вспоминали студенческие проказы, когда по ночам украдкой бегали на концерты и перелезали через высокие стены Александро-Невской Лавры, чтобы не попасться на глаза инспектору. Оба священника наслаждались веселыми воспоминаниями своей юности, а мы наслаждались, слушая их, глядя на помолодевшие их лица. Наша незатейливая гостиная потеплела, сделалась еще уютнее. Потом отец Иоанн замолчал. Лицо его переменилось. Он ушел в себя. Мы не поняли, в чем дело, но папа понял. Быть может, светлый гость заранее предупредил его о часах своей молитвы. Папа подошел к Батюшке:

– Если угодно, Батюшка, я провожу вас в сад. Уже темнеет.

Они вышли вместе на балкон и сошли в аллею. Отец Иоанн особенно любил молиться под открытым небом и, вероятно, еще днем, когда папа показывал ему свою усадьбу, выбрал себе нашу липовую аллею, нашу зеленую колоннаду, как естественную молельню. Туда уходил он каждый вечер и возвращался из сада с лицом утомленным и счастливым.

На следующий вечер ему чуть не нарушили этот порядок. Из Новгорода приехал архиерей со свитой. Сразу стало ясно, что кронштадтский Батюшка им чужд и неугоден. Это происходило в самом начале 90-х годов. Синод с недоверчивой подозрительностью присматривался и прислушивался к деятельности отца Иоанна, к его проповедям, к тому растущему поклонению, которое привлекало со всей России толпы народа в кронштадтский Андреевский собор. Это усердие, это скопление казалось Синоду излишним. Отец Иоанн уже был народным, но еще только простонародным пастырем. Среди духовенства шепотом говорили, что не миновать ему синодальной немилости. Еще не знали, что он вскоре станет близок к царской семье.

Новгородский архиерей в ответ на почтительную просьбу моего отца разрешить отцу Иоанну отслужить у нас в доме всенощную сухо заявил, что служить всенощную будет священник, которого он привез с собой. Бедный папа. Он так мечтал об этой всенощной в нашей столовой. Пришлось покориться.

Вечером все сидели в гостиной. Мама, как полагается, на диване. Рядом с ней старшая из приехавших монахинь. С другой стороны, в кресле, архиерей, который приветливо беседовал с хозяйкой. Священники расположились на стульях вдоль стен. Отец Иоанн молча сидел далеко, под самым окном. Когда настал час его вечерней молитвы, он подошел к архиерею и, как полагается по церковной дисциплине, попросил разрешения уйти. Стоял он близко, но владыка его не замечал. Отец Иоанн вернулся на свой далекий стул. Я видела, как остальные священники украдкой переглянулись. Они-то понимали все значение этой сцены. Через несколько времени отец Иоанн опять подошел с той же просьбой и опять владыка не обратил на него внимания. Опять отошел отец Иоанн на свое место под окном. Та же сцена повторилась в третий раз. Тут уже мама не вытерпела и тихо сказала архиерею:

– Владыка, отец Иоанн что-то хочет вам сказать.

Только тогда архиерей взглянул на кронштадтского Батюшку и, придерживая широкий рукав шелковой рясы, дал ему отпускное благословение.

Папа открыл перед отцом Иоанном дверь на балкон, и Батюшка ушел в сад, в свою облюбованную липовую аллею. По гостиной прошел совсем не христианский сквозняк недоброжелательных чувств... Наша привычка тянуться ко всему и ко всем, кого не одобряют власти, усилила набежавший холод. Мы насторожились против архиерея, повернулись к отцу Иоанну. Он стал ближе, доступнее, понятнее. Тем более что «Отче наш», единственная молитва, которую архиерей позволил ему прочесть на всенощной, все еще звучала в сердце. Такой молитвы я ни раньше, ни потом не слыхала.

А кругом дома, в темноте на редкость теплой октябрьской ночи, слышались осторожные шаги, заглушенные голоса, шорохи и шепоты, дыхание нескольких тысяч людей. Они пришли и приехали со всей округи получить благословение кронштадтского Батюшки. Все усадебные здания, все сараи не могли вместить паломников, которые наполняли двор, сад, расплылись по всей усадьбе. Настоящая ночная осада, к счастью, мирная. Присутствие этих богомольцев явственнее приезда почетных гостей, среди которых были и губернатор Б. Штюрмер, и обер-прокурор Синода Саблер, говорило о том, что на Вергеже происходит какое-то большое событие. От этой невидимой толпы в дом просачивалась волнующая, светлая напряженность.

He знаю, нашел ли отец Иоанн в тот вечер в саду тихое место для своей одинокой молитвы, но на рассвете он вышел к народу. Из ложной стыдливости я не спустилась вниз, не отдалась людскому морю, заливавшему наш просторный двор, осталась в своей комнате во втором этаже и только украдкой из-за занавески смотрела на сиявшие счастливым умилением лица старых и молодых, мужчин, женщин, детей. Все лица были повернуты в одну сторону, к крыльцу, где стоял отец Иоанн. От меня его не было видно. Слышен был мягкий, ласковый голос, но слов разобрать я не могла. В толпе крестились. Восклицания, вздохи, похожие на всхлипывания, проносились над ней, долетали до меня. И заражали смутным волнением.

Еще заразительнее пронеслось через мою душу настроение богомольцев в день освящения высоцкой церкви. По деревенской мерке выстроена она была довольно просторно, но так много собралось народу, что только часть попала внутрь церкви. Огромная толпа стояла за оградой под открытым небом, заполняла широкую сельскую улицу, еще при Аракчееве обсаженную березами и прочно вымощенную. День был тихий, солнечный. Волховская даль раскинулась в своей прощальной осенней красе. Служба кончилась. Надо было сходить вниз, к пароходу, который должен был перевезти нас через реку на Вергежу, где нас ожидал завтрак, накрытый на сотню гостей. Торжественная процессия во главе с архиереем, окруженным духовенством, вышла из церкви. Новгородский владыка, осторожно двигаясь по крутому спуску, на ходу благословлял народ. Вокруг него на обрывистых, изрытых дождями рытвинах теснились и карабкались люди. Архиерея, губернатора и все их окружение они пропускали вежливо, чинно. Но глаза их искали другого пастыря, искали своего кронштадтского Батюшку. Он шел одним из последних среди духовенства. А для толпы он был первым. Как только его завидели, все ринулись к нему. Стало даже жутко: а вдруг давка, вдруг эти все ближе наплывавшие людские волны его стеснят, собьют с ног? Но они только облили, обвили его и, точно на руках, снесли вниз к реке.

К нему были повернуты лица и сердца, за ним следили тысячи глаз, к нему тянулись невидимые нити, токи. Я шла близко от отца Иоанна и физически эти токи ощущала. Это излучение народной души на мгновение снесло, растопило грубую оболочку равнодушного любопытства, затемнявшего мое сознание. Я не любила и не люблю толпу, но в этот сияющий праздничный день я, сама того не сознавая, растворилась в толпе православных богомольцев.

Отец Иоанн был в своей стихии. Он привык ощущать вокруг себя это струение сердец, которое словами передать трудно, a забыть нельзя.

Вспоминая все это, как я радуюсь за папу, что он в подлинном единении с народом так глубоко переживал, так по-детски отдавался духовной близости с кронштадтским Батюшкой. И как горько думать, что мы, вся остальная тырковская семья, прошли мимо этого источника воды живой.