От издателя

Фирма ваша, Т. Ф. Кузина, в конце прошлого года выпустила в свет книгу, заключающую в себе довольно полную и подробную биографию почтенного кронштадтского пастыря о. Иоанна. Биография эта имеется у нас в продаже и может быть выписываема.

Цена брошюры 5 к., сотнями по 2 р. 50 коп.

В настоящее время мы предлагаем вниманию нашего читателю небольшой очерк для большей иллюстрации высокочтимой личности о. Иoaнна.

Глава 1

На Руси в настоящее время тысячи пьяниц: горьких и запоем, переставших на­всегда пить, благодаря высокому нравствен­ному влиянию отца Иоанна Кронштадтского. О них то я и хочу сказать здесь в дополнение к моему очерку, вышедшему уже отдельным изданием.

Что такое пьянство? Врачи и физиологи не дают нам на это прямого ответа; одни называют страсть к вину человеческою сла­бостью, которой люди бесхарактерные не могут противостоять, другие считают эту страсть болезнью или такою органическою потребностью, которая, благодаря привычке, сделалась вто­рою натурою и перешла в болезнь, кончаю­щуюся часто белою горячкою.

Как бы то ни было, но неумеренное потребление вина причиняет человечеству много слез, горя и несчастий; эта «Власть тьмы» многих разорила, осиротила, обездолила и лишила не только всякого благополучия, но доброго имени, чести и образа человеческого, сколько сделала нищих, хронически больных, а еще более бродяг и преступников!.. Насколько умеренное потребление вина без­вредно, даже радостно и полезно, настолько же неумеренное вредно и пагубно. Найти границу или, как выражаются пьяницы, «мертвую точку» («лишняя» рюмка, после ко­торой человек теряет самообладание) есть секрет, обладание которым могло бы доста­вить миллионы человечеству, не говоря уже о нравственном значении. Я знал одного тата­рина Хаби-булу, лечившего в Петербурге от запоя; он в короткое время нажил большое состоите, только тем, что умел угадывать «мертвую точку». Ему купцы платили сотни и тысячи руб., но, увы, действие секрета Хаби-булы длилось несколько месяцев и «вылечившиеся» опять стали пить горькую... Может быть, когда-нибудь, при случае, я по­дробно опишу шарлатанское лечение Хаби-булы, благодаря которому он теперь сделался крупным помещиком на Волге, а примерь его эксплуатации доверчивых людей нашел мно­гих последователей, но теперь это отвлекло бы меня от главного предмета.

Отец Иоанн смотрит на пьянство только как на человеческую слабость.

– Никто еще не родился пьяницей, а сделался им в жизни, – говорит почтенный пастырь; – конечно, пьянство и запой перехо­дит в болезнь; очень вероятно, что и на­следственное предрасположение играет здесь роль, но корень и причина зла кроется в нас самих. Если сила веры властна на­столько, чтобы поднять нас со смертного одра, то она имеет достаточно мощи заста­вить нас пить умеренно, т. е. остановиться на той рюмке, после которой мы перестаем носить образ и подобие Божие, приближаемся к животному...

Замечательно, что о. Иоанн не запрещает пьяницам, обращающимся к нему, продол­жать пить.

– Не бояться, а презирать мы должны врага. Плохой воин, который боится встречи с неприятелем; если ты будешь бегать от водки, как от властного твоего соблазнителя, ты рано или поздно попадешь к нему в лапы...

Но несмотря на «позволение», большин­ство бывших пьяниц, излеченных

о. Иоанном, получают инстинктивное отвращение к вину и если пьют иногда «рюмочку», то самого невинного напитка, вроде наливки или кюммеля.

Для излечения от пьянства у отца Иоанна есть особенная молитва. Молитва читается в церкви, с коленопреклонением, но, конечно, вне богослужения, а чаще на исповеди. Иногда о. Иоанн сопровождает молитву епитимьей, требованием поста, воздержания и т. п. Слу­чалось, что после беседы с пьяницей пас­тырь отказывал в помощи:

– Иди и прежде измени образ жизни; научись работать, жить честно, а после проси у Бога милости...

Первое время после исповеди, св. причащения и молитвы об избавлении от пьянства о. Иоанн предлагает излечившемуся чаще приобщаться св. Таин, вести вообще благо­честивый образ жизни, воздерживаться от всяких излишеств и не вспоминать минувшего. Наибольшая опасность вернуться к пьянству первые месяцы, а самый сильный соблазн – компания приятелей. Само собой, ра­зумеется, необходимо избегать последних и не искушать себя без нужды.

Таков «рецепт» исцеления пьяниц вашего почтенного пастыря.

Глава 2

Был в Петербурге довольно крупный серебряник. Он был человек семейный и на 32 году жизни, когда у него было четверо детей, жена и старуха мать, начал пить запоем. В это время дела его шли блестяще; он имел капитал, много выгодных заказчиков и в мастерской работало до 25 подмастерьев, так что производство его можно было назвать почти фабричным.

Петр Ермолаевич, как звали N, человек был тихий, хороший семьянин и, хотя с слабым характером, но добрый и отчасти даже набожный. Пить он начал в компании приятелей, приучаясь постепенно просижи­вать целые вечера в трактирах.

По мере того как он делался постоянным гостем трактира, разрасталась его компания собутыльников, он приучался все больше выпивать, все меньше занимался своим делом в мастерской, скучал в своей семье, бывал дома зол и раздражителен, не стал следить за заказами и т. д. Последствия обычные: фирма N потеряла репутацию ак­куратной, исполнительной и добросовестной мастерской; число заказчиков быстро умень­шалось, отказались от службы лучшие под­мастерья, словом, все пошло к упадку. Taкие результаты озлили еще больше N и вот он начал уже пить запоем, т. е. являясь домой бесчувственно пьяным, опохмелялся с утра полуштофом и уходил в трактир, где высиживал теперь целые дни. Мало-помалу дошло до закрытия мастерской; N пропивал вещи свои и чужие, бил без причины жену и детей, крал в семье даже необходимые предметы, которые продавал для выпивки. С трактира ему пришлось перейти на кабак, потому что в последнем водка напо­ловину дешевле.

В 2 года от достатка и приволья Петра Ермолаевича осталось одно воспоминание!.. Жене удалось как-то с детьми уехать на родину в деревню, а N сделался настоящим «золоторотцем» в рубище, ночуя сплошь и рядом под забором или, в лучшем слу­чае, в ночлежном приюте.

В берлогах и отвратительных трущобах N встречал нередко таких же, как и он, голодных, оборванных забулдыг, ко­торые жили когда-то не хуже его, в дос­татке, приволье, счастье, почти богатстве...

Лет 5 считался N горьким пьяницей, про­пивая всякий грош, который ему удавалось достать; он пробовал служит, но после первой же получки жалованья исчезал; его встречали с подбитыми глазами, опухшим лицом, с трясущимися руками и ногами. Несколько раз попадал он в нищенский комитет, в больницы и раз даже его за­подозрили в краже, хотя до преступления он все-таки не доходил.

Казалось, N все потерял; из прежних собутыльников и знакомых никто его не уз­навали, а внешний вид указывали, что этому человеку не остается иного, как просить у Бога прекращения страдальческой жизни...

Еще в хорошие времена своей жизни N слышал об отце Иоанн кронштадтском. В одну из минут невольного (за отсутствием «пятачка») отрезвления он вспомнил о кронштадтском пастыре...

– И у меня точно упало что-то внутри, – рассказывает Петр Ермолаевич, –так стало весело, радостно на душе; за все время моего пьянства у меня не было такого приятного душевного ощущения... Я упал на колени, пробовал молиться – не мог, слова молитвы не шли на память... Я решил сейчас же идти пешком в Ораниенбаум, а оттуда как-нибудь пробраться в Кронштадт.

И N направился к Балтийскому вокзалу. Было лето, начинало смеркаться и Петр Ер­молаевич в ночь тронулся по шпалам в путь... Он шел бодро, на душе было легко, как не бывало с начала трактирного си­денья, и все мысли, все надежды этого получеловека, почти потерявшего «образ и подо6иe», сосредоточивались на отце Иоанне, которого он никогда еще не видел и о котором никогда прежде не думал...

Глава 3

N миновал уже Петергоф и вошел в лесную тропинку, когда верхушки деревьев зазолотились лучами восходившего солнца. Наступало дивное утро: N почти не ощущал усталости и голода, на душе у него было легко и отрадно; он прилег под деревом на пригорке и незаметно заснул. Когда он проснулся, солнце было уже высоко; наступил жаркий день, в парке гуляло много дачников. Вероятно, у N был отчаянный вид, потому что дети и дамы спешили уйти от него подальше, а кавалеры осматривали с ног до головы как-то вызывающе, точно хотели сказать:

– Как этот бродяга сюда попал, надо его отправить в полицию...

Вскочив с земли, Петр Ермолаевич нахлобучил на глаза свой рваный картуз и быстро зашагал к Ораниенбауму. Впервые ему стало стыдно своего положения, и он хотел в эту минуту провалиться сквозь землю, чтобы никто его не видел; он сам рассказывал мне так приблизительно свои душевные ощущения.

– Пять лет пьянства, запоя со всеми ужасными их последствиями восстали так живо предо мною, что я припоминал каждую мельчайшую вещь и даже то, на что прежде вовсе не обращал внимания. Ах, какой это был ужасный кошмар. Душа разрывалась на части под тяжестью ужаснейших воспоминаний. За пять лет я ни разу не вспомнил о своих детях, жене, больной матери, а тут я готов был умереть, только бы раз взглянуть на них, услышать их голоса… Я не ел более суток, но забыл совершенно о голоде и мои мозги сжимались при одних воспоминаниях прошлого пережитого, давно прошедшего... Я не хотел и думать о старом, надо было обсудить будущее, но мысли помимо воли приковывались к самыми отвратитель­ными эпизодам моей порочной жизни, и я чувствовал холодную дрожь во всем теле. Незаметно на глаза навернулись слезы, перешли постепенно в рыдания и, скрывшись в лесу, я нисколько часов просидели, обли­ваясь слезами... Выплакав горе, я почувство­вали облегчение и бодрее продолжал путь...

Было около двух часов дня, когда N пришел в Ораниенбаум. Только здесь он вспомнил, что Кронштадт лежит на море, попасть в него пешком нельзя, а гривен­ника за проезд на пароходе у него не было. Подаяний он не решался еще никогда про­сить, и, хотя ему нередко приходилось вы­прашивать на хлеб, а чаще на выпивку, но обращался он только к знакомым. Как же просить у посторонних, первых встречных, да еще и дадут ли, а срам, позор нищен­ства придется пережить...

Невыразимая тоска охватила Петра Ермолаевича. На краю цели, почти у порога за­ветной надежды приходится расстаться с меч­тами; он думал уже пуститься вплавь до Кронштадта, но это было бы безумием; про­тянуть руку за милостыней он не мог ни за что, а даром на пароход не пустят.

– Идти назад! Назад...

Это "назад" звучало для Петра Ермолаевича совершенно как «могила» или «смерть». Возвратиться к пятилетней кабац­кой жизни бездомного бродяги казалось для N гораздо большим несчастьем, чем лютая смерть под ножом убийцы. А между тем, вчера еще, эту привольную жизнь он не променял бы на хоромы и считал себя в ру­бище счастливее, чем раньше в кругу семьи, довольства, честного труда...

В голове Петра Ермолаевича мелькнула уже мысль о самоубийстве, мысль, встречен­ная им не только без ужаса, но почти дружелюбно, как вдруг внимание его при­влекла толпа народа, бежавшего по направлению к пароходной пристани.

– Верно, пароход отходит, – подумал он, – а я не могу ехать...

Он хотел было вернуться в Ораниенбаум, но какой-то внутренний голос заставил его смешаться с толпой бежать на пристань...

– Отец Иоанн, отец Иоанн, – слышал он кругом.

Глава 4

Большого труда стоило N протискаться в толпе так, чтобы взглянуть на своего «изба­вителя», от которого теперь зависела вся его жизнь и будущность.

Петр Ермолаевич так сроднился те­перь с мыслью о своем возрождении через о. Иоанна к новой жизни, что потерять эту надежду для него значило бы потерять все.

Вот он увидел приближавшегося па­стыря, которого, казалось, толпа несла на своих плечах... Он увидел это ясное, с выражением великой любви лицо священника и весь задрожал от волнения, объятый каким-то благоговейным трепетом... Отец Иоанн в это время поравнялся с ним... Не помня себя от избытка чувств, охвативших его точно морским приливом, и не будучи в состоянии произнести ни слова, N упал на землю под ноги о. Иоанна и, уловив край его ризы, нервно прижал одежду пастыря к своим губам. Рыдания сдавили грудь несчастного пьяницы, в глазах его потемнело, он лишился чувств...

Долго ли пролежал Петр Ермолаевич без сознания, он и сам не помнит, но очнулся он под кустом на берегу залива, в нескольких саженях от того места, где он увидел в первый раз отца Иоанна. По всей вероятности, кто-нибудь из толпы отнес или, вернее, оттащил бесчувственного N в сторону, и он пролежал там, принятый за пьяного. Как бы то ни было, но Петр Ермолаевич очнулся уже к вечеру. Двое суток прошло, как он ничего не пил и не ел. Смутно припоминая все происшедшее, он призадумался над своим положением; голод и усталость хотя и не особенно мучили его, но слабость была так значительна, что он с трудом держался на ногах; в кармане не было ни одной копейки, попасть в Кронштадт нельзя, да и что же было бы в Кронштадте?.. Отца Иоанна он увидел, но где теперь батюшка? Его окружала такая толпа, что ему, нищему оборванцу, ни за что не удастся не только говорить с ним, но и увидеть близко...

Слезы неслышно катились по осунувшимся щекам страшно истомленного лица пьяницы, прислонившегося к дереву и стоявшего истуканом.

– Вот оно дерево... Здесь в стороне, заметят не скоро... Минута и все кончено... Где мне жалкому, несчастному голышу... И как это я мечтал, надеялся...

Мысли, одна другой мрачнее, теснились в голове Петра Ермолаевича и чем больше он думал, тем пессимистичнее делалось его настроение.

Солнце садилось, с залива понесло про­хладой, начинало смеркаться... Мимо N проходили пассажиры, он слышал шум, разговор...

– Попробую! – почти вскрикнул он и пошел к пристани.

Пароход сейчас отходил. Петр Ермолаевич, шатаясь, подошел к капитану и, низко поклонившись, начал бессвязно что-то говорить.

– Иди, иди, проспись, куда лезешь в таком виде, ишь ведь нарезался, на ногах чуть стоит. – Капитан проговорил это насмешливым тоном и сделал знак матросу.

– Уберите его...      .

– Проходи, проходи, нечего тебе здесь делать, а не то сейчас заберем в часть…

– Да я не пьяный, – проговорил чуть слышно Петр Ермолаевич, – а второй день не ел, пришел пешком к отцу Иоанну...

– Много вас тут шляется к отцу Иоанну. Проваливай... В Кронштадте и без тебя нищих много.

– Пожалуйста, позвольте, – пробовал просить N.

– Сказано уходи и ступай, если не хочешь в полицию. Чего тебе позволить?..

И Петр Ермолаевич, сопутствуемый матросом, пошел с пристани.

Глава 5

Смерклось уже совсем, наступила тихая теплая ночь. Петр Ермолаевич продолжал бродить по Ораниенбаумским пристаням без всякой определенной цели и сам не отдавая себе отчета в своих скитаниях. Ушли последние поезда и пароходы, прекратилось движение пассажиров, Ораниенбаум опустел и замер в ночной тиши, но N не уходил от морского берега, все чего-то ожидая; он видел, что дежурные на станции не спали и слышал отрывочные фразы, из которых мог заключить, что ждут экстренного по­езда с отцом Иоанном. Замечу, что отцу Иоанну раза три в неделю, а иногда и чаще, приходится ездить с экстренными поездами и на Балтийской железной дороге имеется по­стоянно в запасе паровоз с вагоном 1-го класса на случай экстренного требования для о. Иоанна. Это, впрочем, нисколько неудиви­тельно, потому что время кронштадтского па­стыря слишком дорого, чтобы его стеснять расписанием железной дороги; когда постоянно приходится спешить к умирающим или стра­дающим, тогда нет возможности спешить к поезду...

Часы на станции пробили полночь, когда вдали показались три фонаря с яркими дро­жащими огнями. Поезд мчался, и прежде чем N успел добежать до платформы, локомотив остановился. Народу почти не было, но вагон, в котором сидели о. Иоанн, все-таки быстро окружила кучка, человек 20 людей; откуда они взялись, N никак понять не мог.

Почтенный пастырь быстро вышел из вагона, наскоро благословил стоявших и пошел по платформе к пароходной пристани, где стояли уже с разведенными парами экстренный пароход. Как и всегда о. Иоанн был добр, свеж, не чувствовали никакого утомления и на лице его светилась обычная приветливая улыбка.

– Батюшка, – простонал N, с трудом до­гоняя удалявшегося священника.

Отец Иоанн остановился и повернулся к бежавшему мелкими шагами оборванцу. Они встретились лицом к лицу… N почувствовал на себе взгляд «батюшки»; он не мог выдержать прилив чувств и упал в ноги, крепко ухватившись за рясу о. Иоанна.

– Встань, голубчик, – ласково, но твердо, почти повелительно сказал пастырь, – пойдем на пароход. N вскочил, как бы от действия электрического тока, и, не смея поднять глаз на свя­щенника, пошел сзади. На пути попадались встречные, подходившие под благословенье и N казалось, что они как-то враждебно на него смотрят, точно он провинился перед ними.

Вот и пароход. Отец Иоанн, не обо­рачиваясь, прошел по трапу.

– Пустят ли меня, – мелькнуло в го­лове N, но матрос, заметив его колебания, вежливо пригласил его:

– Пожалуйте. Вы с батюшкой?

– Да, с батюшкой, – повторил N и вошел на пароход.

– Отчаливай, – раздалась команда. Руль запенил тихую зеркальную поверхность за­лива, колеса загромыхали, завертелись и па­роход грузно поплыл по заливу... N остано­вился в углу кормовой части парохода и не смел не только идти в рубку, где поместился о. Иоанн, но не хотел и случайно попасться ему на глаза. Он стал теперь раскаиваться в своей смелости, его волно­вала мысль, что он скажет батюшка, что ему нужно, зачем он его окликнул, пошел за ним, а теперь едет в Кронштадт?

– Вы с батюшкой идете? – прервал мысли N матрос, очевидно разыскивавший его на пароходе.

– Я...

– Пожалуйте в рубку, вас батюшка просит.

Глава 6

Батюшка сидел в каюте, когда N вошел, едва передвигая ноги и низко опустив голову.

– Здравствуй, подойди ближе, – сказал отец Иоанн своим мягким голосом, – как зовут тебя?

– Петром, – прошептал N, не смея дви­нуться с места.

– Ну, подойди, Петр, сядь вот тут со мной...

Отец Иоанн указал место рядом с со­бой, и N машинально исполнил приказание, хотя сидеть рядом с батюшкой в его теперешнем состоянии он считал чуть ли не святотатством.

– Расскажи же мне свое прошлое. Как дошел ты до этих лохмотьев? Пили верно?

– Пил, батюшка, – рыдая повторил N.

– Ничего, ты успокойся. Помни, что любящим Бога все во благо... Если ты потерял все, но помнишь и любишь Бога, ты еще ни­чего не потерял. Мало хорошего дойти до этого рубища через кабак, но кто знает, какими путями ведет нас Господь к себе. Может быт, иначе ты никогда и не вспомнил бы о Боге, о Славе Его, для которой мы должны жить. Всякое дыхание хвалит Гос­пода, травка и та Его хвалит, а ты чело­век, отец семьи, быть может, хозяин многих рабочих, ты сам забыл Бога и другим мешал Его славить...

Чем больше говорил батюшка, тем легче становилось на душе N, сердце его билось с такой силой, точно хотело разорваться; все существо было переполнено каким-то радост­ным трепетом.

– Для человека страшно духовное ру­бище, а не телесное. В лохмотьях можно быть глубоко счастливыми и уготовить себе жизнь вечную, а в нищете духа никакие сокровища земные не дадут человеку ни счастья, ни спасения...

– Батюшка, я не пришел просить у вас помощи в нужде: я прошу только из­лечить меня от пьянства, от слабости к вину...

– Излечи душу свою любовью к Богу и к ближним; наполни сердце свое верою и любовью, а излечение от пьянства придет само собою. Просите прежде всего Царствия Божия и Славы его, а все остальное приложится вам...

– Батюшка, я хочу только христианской жизни или кончины в мире с Богом и людьми...

– Проси у Бога помощи с верою твер­дою, непоколебимою и решись исправить жизнь свою по учению св. православной церкви...

Разговор продолжался в этом же на­правлении; N становился с каждым словом воодушевленнее; рыдания стихли, в голосе слышалась твердость, даже некоторая уверен­ность. Превращение из робкого, приниженного, забитого оборванца в человека с твердой волею, решимостью и почти восторженностью совершилось так быстро, что N недоставало только костюма, чтобы сделаться совершенно неузнаваемым. Об этом превращении N до сих пор вспоминает, как о величайшей минуте в своей жизни. Он вырос в собственных глазах; он почувствовал в себе то человеческое достоинство, которое он обязан охранять пуще всего в жизни и в душе своей ощущал наплыв небы­валой еще радости. Когда пароход пристал к пристани, N не прятался уже в тем­ноту и не опускал низко голову; напротив, он весь выпрямился, слегка откинул назад голову и каждое движение сопровождалось та­кою уверенностью, точно его сейчас произвел кто в коммерции советника или наградил большим орденом...

– Ты найди себе ночлег где-нибудь и завтра приходи к ранней обедне, в собор. Мы помолимся с тобою, потом ты исповедуйся, причастись св. Таин и поезжай об­ратно в Петербург.

Отец Иоанн протянул руку N, и он почувствовал присутствие бумажек.

– Возьми, это тебе пригодится, тебе надо одеться и привести себя в порядок.

N хотел что-то сказать, протестовать, но на пароход хлынула уже толпа. Отец Иоанн в одну минуту оказался окруженным и N не мог более до него пробраться.

Глава 7

Петр Ермолаевич нашел в руке 94 рубля. Такой суммы он не имел уже ни­сколько лет, но деньги нисколько не радо­вали его, и он совершенно равнодушно сунул их в карман своей дырявой куртки. Где-то на башенных часах пробило два; в Кронштадте все было закрыто и тихо, улицы пустынны. Начинало светать... N пошел бро­дить, отыскивая Андреевский собор. Ходить пришлось долго, пока на загоравшем горизонт обрисовался высокий купол и колокольня белого собора; обширная площадь, красивая железная решетка, безукоризненная чистота и мощный вид огромного, совсем нового, точно сейчас только выстроенного собора произвели на N отрадное впечатление.

Он поднялся по ступеням на паперть, стал на колени и принялся молиться... Долго простоял там оборванец в таком положе­нии, но никак не мог сосредоточить свои мысли на Боге, не мог забыть все окружа­ющее и отдаться молитве; услышит ли он шорох в стороне – сейчас подымет голову и начнет всматриваться; заметить ли городового или пешехода вдали – засуетится, ему делается неловко, он хочет уйти, скрыться; а-то приходят в голову мысли о прошлом, о приятной веселой компании в трактире; те­перь у него есть деньги, он мог бы уго­стить всех, покутить как следует; начинает он обдумывать, спорить сам с собой, мечтать о будущем, а тут опять пешеход, крик какой-то вдали...

– Пойду пройтись по городу, – решил N.

Не успел он выйти на Соборную ули­цу, как его кто-то окликнул.

– Эй, ты, послушай...

N обернулся. Его догонял какой-то обор­ванец, очень похожий с виду на него.

– Ты любезный из Петербурга верно, – набросился он на него.

– Да, из Петербурга...

– Ну так вон отсюда. Сейчас уходи, а-то я городового кликну...

– Да чего ты! Что я тебе сделал?

– Ничего не сделал, а только я тебе говорю уходи отсюда добром...

– Зачем я пойду. Разве здесь нельзя ходить?

– Нельзя. Около собора наши места; мы тутошниe, почитай десять лет побираемся на паперти...

– Да я вовсе не побираться пришел...

– Ладно. Знаем мы вас питерских. Зачем ты из Петербурга явился, если не побираться. У нас своих хоть отбавляй, иной день есть нечего...

– Отстань, пожалуйста. Вон у меня сколько денег...

N высунул из кармана пачку кредиток, полученных от о. Иоанна.

Ну, это другое дело. Извини, голубчик. Я думал ты с нами на паперть стать хочешь. Очень уж у тебя вид такой... Точно не ел три дня...

– Я точно не ел третий день, а только в Кронштадте не думал идти побираться и отбивать у вас гроши.

– Ах, милый, если бы ты знал, сколько народу ездит сюда побираться! Иной одет франтом, а сам ловит батюшку, чтобы выпросить на нужду; и не узнаешь его, с какими намерениями...

– Разве батюшка всем подает?

– И... и... и... страсть! Посмотрел бы ты, какие купцы приезжают; в первом классе придет, а не дай батюшка ему по­мощи, так назад хот пешком иди... Да и нашего брата нищих несколько сот каждый день здесь ожидает. Выйдет это он, отец-то наш родимый, и начинает отсчитывать... Десять человек отсчитает – рупь, десять опять и еще рупь. Так всех оделит, а мы после рупь делим по гривеннику и живы сегодня... Случается и с воли приезжие хо­рошо подают; Сенька хромой раз получил десятирублевку от барина.

«Прими, говорит. Помолись о здравии отца Иоанна. Дай ему Бог много лет здравство­вать...» А как не молиться-то нам за него? И так молимся денно и ночно... Он вишь проиграл казенные деньги, хотел повеситься в гостинице, а о. Иоанн его и выручил. Ну, теперь все вернул, нажил еще и приехал батюшку благодарить. А наш случай– попользоваться можно...

Глава 8

Петр Ермолаевич поинтересовался прошлым своего нового знакомца.

– Я посадский. Зовут меня Петром Левшой. Наших посадских здесь нищенствует тысячи полторы.

– И давно ты нищенствуешь?

– Годов без мала тридцать. Родители кое-как перебивались, а я с измальства пошел нищенствовать...

– Что-ж ты не работаешь?

– Какая же работа... У меня правой руки _ ведь нет, высохла в детстве еще, а в Крон­штадте зимой и с двумя руками пятиалтынный в день заработаешь на своих харчах.

Нищий показал N свою крошечную, почти детскую руку, висевшую в правом рукаве…

– Разве места тебе никто не дал бы?..

– Эх, милый человек, какие же места неграмотному калеке; если б я мастерство знал или примерно в артель бы вкупиться мог, а то какое же место. Вот благодаря батюшке наших много пристроилось, кто в артель вкупился, кто торговлишкой промыш­лять стал, а мне куда уж... Лишь бы с голоду не помереть. И так когда батюшка уезжает из Кронштадта – совсем хоть помирай!

– Не весело...

– Какое-ж веселье. Ну, милый человек, надо к собору идти; сейчас благо­вестить начнут...

– Пойдем вместе. На вот тебе, прими Христа ради...

N отдал нищему часть своих кредитных билетов, полученных от отца Иоанна, и обтер рукавом покатившуюся по щеке сле­зинку.

– Я здоров, силен, думалось ему, – хорошо знаю мастерство, а этот несчастный

на всю жизнь обречен нищенствовать и про­блеска в будущем нет, ни выхода, ни на­дежды... А сколько таких несчастных... Не стыдно ли нам здоровыми, умеющими рабо­тать, обкрадывать такую голь-горемычную...

Пономарь открыл церковную дверь. Совсем розовело. Начался чудный летний день. Над горизонтом далекого залива всплыло солнышко. Быстро стал пробуждаться Кронштадт. Закипала жизнь на мор и на бе­регу.

– Как хороша здесь природа, – любо­вался N, глядя на прекрасную панораму с па­роходной пристани.

С первым ударом колокола потянулись к собору вереницей богомольцы. По всем улицам, примыкающими к собору, шла це­лыми партиями самая разнообразная публика: женщины с детьми, купцы, чиновники, офи­церы, старики, молодые. N диву дался: точно в Светлое Христово Воскресенье народ спе­шить к заутрени.

– И откуда это такая масса публики, – обратился он к Левше, который окончательно пришел в умиление, получив от такого же, как и он, нищего крупную милостыню.

– Кажинное утро тоже самое, – отвечали нищие, – батюшка служит только раннюю обедню и всегда столько народа; все знают, что с вечера приезжать надо, а то и не по­падешь к о. Иоанну.

Глава 9

Часы перед литургией читал сам отец Иоанн. N сейчас же узнал этот харак­терный голос, который трудно забыть, если раз его услышал. Каждое слово раздавалось отчетливо во всех углах храма. Сердце Петра Ермолаевича преисполнилось таким умилением, что он страстно захотел обнять весь мир, всех врагов своих, всех мо­лившихся в этом храме... Глаза наполни­лись слезами, но это были слезы радости...

Литургию служил отец Иоанн, без дьякона, сам выходя на амвон для провозглашения ектеньи. Движения иeрeя были поры­висты, быстры, но проникнуты глубоким благоговением.

Когда кончилось богослужение, народ не «повалил из церкви», как всегда бывает при «шапочном разборе». Напротив, все остались на своих местах и только ближе столпились около амвона. Каждый ждал... Кто благословения, кто исповеди, кто имел просьбу к батюшке, словом, у всех было какое-нибудь «дело».

– Где же тут мне увидеть батюшку, – думал N: – тысяча человек его ждет. Тут и протиснуться-то нет возможности. А ба­тюшка велел придти мне в собор.

N потерял уже было надежду получить благословение отца Иоанна, как увидел его на амвоне. Батюшка снял облачение и был в рясе с большим крестом на груди. Он подошел к народу... К нему потянулись сотни рук... Благословив всех общим крестным знамением на все стороны, отец Иоаннъ наклонился к некоторым, сказа что-то и стал затем смотреть в толпу, как бы ища глазами кого-то. Устремленный на батюшку взор N встретился с его гла­зами, и N почувствовал приглашение.

– Иди сюда, – как бы говорили они. Совершенно инстинктивно N пошел к левому приделу храма, миновал толпу и, подойдя к решетке, без труда нашел дверцы; но отца Иоанна успело обступить человек тридцать, прорвавшихся за решетку раньше N. Батюшка с ними вел разговор, пере­ходя от одного к другому и до N доноси­лись отрывочные фразы:

– Хорошо, я зайду.

Или:

– Не могу, не могу, у меня решительно нет времени.

Слезы, мольбы, рыдания – все это переме­шивалось, и отец Иоанн должен был, наконец, скрыться в алтаре, потому что толпа прорвавшихся за решетку все увеличивалась.

– Вас батюшка приглашал? – спросил N сторож, просивший посторонних удалиться с амвона.

– Приглашал...

Глава 10

– Пойдем, я тебя исповедую, а завтра за ранней обедней ты приобщишься св. Таин (о. Иоанн в течение 35 лет ежедневно совершает литургию раннюю или позднюю), – сказал о. Иоанн N.

Они отошли в сторону к аналою. N опу­стился на колени...

Исповедь сопровождалась продолжительным наставлением пастыря, после чего он стал на колени рядом с N и прочитал мо­литву от страсти к вину. Благословив затем исповедника, батюшка сказал:

– Иди с миром и старайся не грешить. Не допускай прежде всего мыслей греховных, после мыслей придут дела худые, тогда труд­нее бороться; если почувствуешь тяжесть борьбы, что тебе не справиться самому со злом, беги к духовному отцу своему и проси приобщиться св. Таин. Это великое и всесильное оружие в борьбе с пьянство. Не стыдись перед священником назвать свой грех настоящим именем и не скрывай ни­чего в душе своей, иначе нельзя получить прощения и силы к борьбе. Православная церковь никому из сынов своих не отказывает в св. Таинствах, а литургии совер­шаются у нас ежедневно. Ступай...

Впоследствии N много и охотно рассказывал о «сильном душевном потрясении» своем после исповеди. Это психическое состояние нашего героя всегда занимало меня больше, чем обстоятельства самого факта превращения забулдыги–пьяницы в трудолюбивого и набожного семьянина, гражданина. Я часто до сих пор беседую с ним относительно «внутреннего его перерождения, но, к сожалению, как малоразвитой человек, они не умеет дать себе отчета в чувствах.

Личностей, подобных N, т. е. получивших по молитве отца Иоанна внутреннее и внеш­нее перерождение, у меня имеется целая коллекция, и между ними вполне интеллигентных. Рассказы и анализы «самого себя» всех этих лиц и главными образом почтенного и уважаемого в Кронштадте лица, послужат мне в будущем материалом для очерков о влиянии о. Иоанна на внутреннее перерождение че­ловека. В этом отношении имеются факты еще более поразительные и назидательные, чем собранные мною доселе. В настоящее время многие журналы и газеты, не говоря уже о рыночных издателях, дают «очерки -жизни» и деятельности о. Иоанна, но, к сожалению, все они ограничиваются одною пе­рефразировкой собранных мною (в изданной редакцией газеты «День» книге) фактов. Никто не обратил внимания на тот неисчерпаемый для наблюдателя источник новых богатейших материалов, который дает внутренний мир «жизни и деятельности» отца Иоанна и нескольких сот тысяч его духовных детей!.. Самое поверхностное знаком­ство с этим миром может просто обога­тить нашу бедную по части психологических наблюдений литературу и мне просто жаль моих многочисленных подражателей, предпочитающих кабинетную работу перевода «с русского на российский» язык.

Приведу подлинные слова N.

– До исповеди и молитвы о. Иоанна я находился все время в каком-то сомнении. Когда я получил деньги и бродил по Крон­штадту, у меня на мгновение явилась мысль: «не дурно бы с этими деньгами очутиться в трактире Сидорова с моими старыми приятелями... Чего бы мы натворили»... Я ужас­нулся этой мысли, но... но будь это днем, когда открыты все кабаки и трактиры, я не поручусь, что вместо Андреевского собора очу­тился бы, может быть, в трактире за графинчиком. К счастью, была ночь. Даже при всем желании я не мог достать водки; страш­ную мысль я всячески гнал от себя, а тут и удар церковного колокола... Исповедь и благословение батюшки так переродили меня, что кабак потерял навсегда в моих глазах притягательную силу, за великое только наказание меня могут теперь послать в ка­бак, и, если предложат на выборы кабак или тюрьма – я без колебания предпочту по­следнее.

Глава 11

Мне немного остается прибавить о моем герое Петре Ермолаевиче N. На другой день он причастился св. Таин, предварительно переменив свой внешний вид; в Крон­штадте он купил себе белье, платье и вер­нулся в Петербург вполне приличным господином. Первым делом он нанял не­большую квартирку, купил верстак и остав­шиеся 12 руб. послал в письме жене, прося сейчас же ехать к нему вместе с детьми.

– Я, благодаря Богу и отцу Иоанну кронштадтскому, сделался опять человеком, – писал он жене; – возвращайся ко мне; забудь и прости прошлое; я твердо уверен, что свя­тая православная церковь не будет иметь больше основания считать меня своим заблудшим, погибшим сыном. С помощью Божией я надеюсь вести трудовую жизнь христианина.

N писал правду. Теперь прошло шесть лет, как он остается верен своему ре­шение, и ничто не предвещает возврата к прошлому, минувшему. На второй же день возвращения в Петербург, он без труда получил работу для одного магазина; акку­ратное и безукоризненное выполнение, при умеренных ценах, скоро завалили его работой, так, что он в первый же месяц нанял себе подмастерья, а через год имел уже опять собственную мастерскую. Жена тотчас исполнила требование своего мужа и ни разу впоследствии не сделала ему упрека, потому что поведение N не только не давало ей повода быть чем-нибудь недовольной, но, напротив, большей заботливости и предупреди­тельности нельзя было и желать; каждое вос­кресенье и праздник семья ходила в церковь, каждый вечер посвящался чтению св. писания и молитве; подраставшие дети были определены в учебные заведения; ни один бедняк не получал у N отказа в помощи, но предметом особого его попечения была ме­стная приходская церковь: он золотил ризы и церковную утварь, ремонтировал паникадила, покупал иконы, словом, делал все зависящее для украшения и благолепия храма.

– Церковь дала мне все, пожалею ли я чего-нибудь для нее, – говорил часто N.

Года через два Петр Ермолаевич открыл уже свой магазин, а недавно купил каменный дом; он ясно видел, что каж­дая его жертва на церковь, каждая помощь бедным возвращается сторицею, в виде хороших заказов, выгодных работ и поэтому не скупился на добрые дела. Чем больше он раздавал, тем больше приобретал, оп­равдывая слово св. писания – рука дающего не оскудеет.

Из всех родов бедняков горькие пья­ницы вызывают у него больше всех сочувствие, но он понять не может, для чего люди напиваются допьяна и как это они не в состоянии удержаться? Он придумал такой афоризм:

– Человеческое сердце боится пустоты; если мы выселим из себя доброго духа, его место займет злой дух, но пустым сердце оставаться не может!..

Афоризм этот далеко не глупый.

Источник: Отец Иоанн Кронштадтский, излечивающий пьяниц : Очерк. [Санкт-Петербург] : Т. Ф. Кузин, ценз. 1891. 32 с.; 17. Дозволено Цензурою Спб. 22 января 1891 г. / azbyka.ru.
Фото: Сурский Иоанновский монастырь.