Впервые увидела я отца Иоанна в Петербургском Воскресенском монастыре, где мы постоянно останавливались, приезжая в столицу по разным делам, а в данном случае со специальной целью — поблагодарить Кронштадтского светильника за оказанное им внимание нашей обители.

Дело в том, что Бодбийский монастырь, переделанный из мужского в женский, на первых порах крайне нуждался в материальных средствах. Бывало, ни денег, ни провизии недоставало, а в долг не давали. И вот однажды, когда особенно ощущался во всем недостаток, мы с матушкой, скорбные, пошли в храм помолиться о ниспослании нам свыше помощи. Стоим и плачем... Вдруг отправляющаяся на почту сестра подает для засвидетельствования повестку на двести рублей. Деньги оказались от батюшки отца Иоанна, который писал матушке: «Приимите, посылаю, родная, на крайние нужды двести рублей».

Это случилось тем более неожиданно, что до сего времени у нас не было ни знакомства, ни переписки с отцом Иоанном. Очевидно, он сам провидел духом, что где-то далеко на Кавказе, во вновь формируемом женском монастыре сестры бедствуют, и для поддержки их послал свою лепту...

После этого игумения Ювеналия в первую же свою поездку в Петербург <в 1892 году> решила во что бы то ни стало повидаться с добрым всероссийским пастырем и лично поблагодарить его за участие.

Итак, мы с матушкой в Воскресенском монастыре, сидим в келии и размышляем, как совершить путешествие в Кронштадт. Едва только успели наметить маршрут, как из игуменской прибежали келейные с известием, что к ним приехал батюшка отец Иоанн и, если желаем, сейчас же можем получить у него благословение. Мы поспешили туда, причем у меня сильно билось сердце. В волнении и духовном трепете я спрашивала самое себя: «Неужели мне придется увидеть того отца Иоанна, о котором я так много слышала еще в детстве от своих близких, с восторгом называвших его великим чудотворцем и прозорливцем?»

Когда мы вошли в гостиную, великий пастырь сидел на диване и о чем-то оживленно говорил. Сперва приняла у него благословение моя матушка, затем несколько монахинь; наконец с другой нашей послушницей подошла и я.

При словах матушки: «Батюшка, благословите — это мои келейные Ксения и Тамара» — отец Иоанн перекрестил меня, поцеловал в голову и сказал: «Тамара-Тамара, благую часть избрала». Я была точно во сне от полученного благодатного утешения. Батюшка представился мне необыкновенно веселым, радостным и не простым священником, каких мы привыкли видеть, а одухотворенным, неземным...

Скоро все перешли в столовую. Тут он, между прочим, обратился к игумении Бодбийского монастыря с таким требованием: «Дайте мне свои кресты». Та сняла с себя три креста и подала ему, а он стал надевать их на мою шею, причем, держа меня за плечи и поворачивая во все стороны, шутливо говорил: «Вот какая ты у меня игумения — посмотрите на нее!»

От таких слов батюшки я смутилась, а он все продолжал повторять: «Ну посмотрите же на нее!» Глядя на веселое настроение отца Иоанна, я сама сделалась какой-то радостной.

Пошутив, приласкав и благословив всех, Кронштадтский пастырь «улетел» от нас. Говорю «улетел», потому что это так и было: он, как ангел, как метеор, не ходил, а поистине «летал», внося всюду небесную, светлую струю...

Долго потом сидели мы вокруг обеденного стола, вспоминая каждое словечко дорогого пастыря. На мой счет все говорили: «Недаром отец Иоанн надел на тебя кресты — знать, быть тебе игуменией, и понесешь три креста», что действительно спустя много лет и случилось: мне пришлось быть настоятельницей трех обителей и таким образом подъять три тяжелых подвига.

Свиданием с отцом Иоанном в Петербурге мы с матушкой не удовлетворились, а поехали еще в Кронштадт и остановились в номере Дома трудолюбия. Ранним утром, в «сущей тьме», отправились в Андреевский собор, где народу собралось уже множество. Нас провели за решетку к алтарю и поставили на солее. Стоим и с трепетом ждем, как вдруг «влетает», потирая руки, батюшка, быстро становится к приготовленному против царских врат аналою и начинает читать канон.

Чтение его было особенное: он как будто требовал у Господа и Царицы Небесной помилования себе и другим... Страшно делалось вблизи столь великого молитвенника...

Перед обедней он предложил общую исповедь. Тут происходило что-то невообразимое, неописуемое: все кричали, плакали, в храме стоял гул и стоны, а я, как упала ниц на колени, так и не смела поднять головы до окончания этого всенародного вопля к Богу...

На литургии, прошедшей в том же духовно приподнятом настроении молящихся, мы причащались. Помню — батюшка кого-то не допустил к Святой Чаше, кто-то неистовствовал и бесновался, кто-то громко рыдал...

По окончании службы мы постарались поскорее пробраться сквозь толпу к выходу, так как прошел слух, что из церкви отец Иоанн приедет прямо к нам. Так и случилось: едва успели мы приготовить все к водосвятию и накрыть стол к чаю, как батюшка уже «прилетел».

Приветливо поздоровавшись со всеми, он отрывисто заявил: «Буду служить молебен кратко по недостатку времени».

Непродолжительная, но горячая молитва батюшки захватывала наш дух; кажется, никогда не приходилось переживать такого нравственного удовлетворения, как во время этого молебна.

Дав облобызать крест и окропив нас святой водой, отец Иоанн снял епитрахиль, присел на диване, вынул из бокового кармана несколько писем и стал их читать, предварительно обратившись к матушке со словами: «Ты меня прости, я быстро просмотрю, бывает очень нужно».

Мы с Ксенией, подав чашки, отошли в сторонку. Батюшка заметил это и сказал: «Дорогие сестры, садитесь, пожалейте свои ножки». Затем, спрятав письма, приступил к трапезе. Ел очень мало, а больше говорил с матушкой о монастыре и разных делах, мне же дал такое поручение: «Тамара, запиши адрес вашего монастыря». Быстро исполнив это, я подала ему записку, а он, просмотревши ее, улыбнулся и заметил: «Ты хорошо пишешь, только я не разберу, что у тебя стоит: «г» или «ч», Сигнах? На-ка, перепиши вновь». Я переписала, и отец Иоанн на сей раз весело заявил: «Ну теперь ясно».

Не успели мы опомниться, как батюшкин визит уже окончился. Он поднялся, помолился, благословил и стал выходить, сказав: «А ты, Тамара, подержи мою шляпу, пока я ни обойду некоторые номера, мне нужно кое-кого навестить», и тут же скорыми шагами пошел по коридору, а я, подхватив его под руку, помчалась за ним. Свернули мы в какую-то комнату, откуда доносился неистовый крик, — то бесновалась одна женщина, которая ругалась, билась, плевала и издавала нечеловеческие звуки. Едва батюшка переступил порог, как она очутилась у его ног; отец Иоанн нагнулся, обхватил ее своей рукой, приподнял и, крепко держа, начал громко читать: «Да воскреснет Бог».

Слова: «И да бежат, и да бежат» — он повторил много раз, все более и более усиливая голос...

Саша — так звали страждущую — в руках благодатного целителя делалась постепенно спокойнее, пока совсем не затихла, как бы лишившись чувств... Добрый пастырь бережно опустил ее на пол, перекрестил и дал такое распоряжение: «Укройте больную и не трогайте».

Когда все это происходило, я стояла в дверях лицом к отцу Иоанну, видела, как он, произнося: «Да воскреснет Бог», поднимал глаза к небу и весь преображался. От всей этой сцены меня прямо трясла лихорадка...

Пройдя несколько номеров, везде благословляя и утешая, отец Иоанн на обратном пути еще раз зашел к Саше, которая уже молилась на коленях и ежеминутно поминала дорогое имя своего дивного врача. Батюшка, обласкав и наградив деньгами исцеленную, направился к выходу.

У лестницы он остановился, посмотрел в мою сторону, поднял высоко голову, улыбнулся и сказал: «Ну теперь надень на меня шляпу». Я же, маленькая ростом, да еще находясь на одну ступеньку ниже батюшки, стала употреблять все старание к тому, чтобы исполнить его требование, и не могла, а он, видя мое бессилие, продолжал улыбаться и говорить: «Ну надень же, что же ты не надеваешь?» Я продолжала тянуться без успеха. Тогда отец Иоанн наклонил голову, благодаря чему мне легко было исполнить свое послушание.

«Вот и надела», — победоносно заявил батюшка. После такой невинной шутки на душе стало так радостно, будто я преобразилась в малое дитя...

Видели мы, далее, отъезд отца Иоанна — это тоже что-то редкое, небывалое. Быстро сбежав по лестнице, батюшка как бы «влетел» в пролетку, где его уже ожидал псаломщик. Нужно было трогаться, а окружавшая толпа не пускала: одни хватались за колеса, другие бросались к экипажу, чтобы уловить руки отъезжавшего пастыря, третьи забегали вперед с намерением преградить дорогу. Кучер едва задерживал испуганную лошадь; наконец ему удалось прорваться через густой строй собравшихся людей и пустить пролетку во весь ход.

Отец Иоанн уехал, а мы и многие наши долго еще стояли и смотрели вдаль, пока великий светильник веры совсем не скрылся из наших глаз.

Через два года мы с матушкой опять поехали в Петербург и снова удостоились молиться при служении отца Иоанна в храме Леушинского подворья¹.

Я уже была рясофорная и только что получила одну тяжелую весть, повергшую меня в большую скорбь до нервного расстройства. Для успокоения души нужен был авторитетный голос. О батюшкином приезде мы узнали слишком поздно, потому и не смогли видеть его накануне и поведать о себе.

Утром по благословению отца Иоанна пришлось кратенько исповедаться у отца Алексия, его племянника, которому я даже обычных грехов не успела сказать. Так, со смущением и сжатым сердцем простояла я всю обедню, думая даже, что батюшка не допустит до Причастия.

В один миг прошла литургия... Отворились царские врата, пошли причастники. С трепетом подошла и я...

Вдруг батюшка неожиданно кинул на меня взор и, как бы отвечая на мои мысли, весело произнес: «Бог милостив, Бог милостив, Бог все простит».

От этих слов как-то разом стало радостно на сердце, и я почувствовала, что великий пастырь прочел мне разрешительную молитву; градом полились из глаз слезы — слезы благодатные, успокоившие мою смятенную душу.

После обедни отец Иоанн вышел в помещение игумении, и там мы снова стали участницами утешения, какого сподоблялись все, соприкасавшиеся с Кронштадтским светильником.

Он сидел и пил чай, разливая и другим из своего стакана по блюдцам, тут же благословляя поминутно подходивших к нему матерей с детьми и разных лиц, а на высказываемые ими горести и вопросы отвечал назидательными словами.

И удивительно — ничто, кажется, не ускользало от его проницательных глаз. Моя матушка, Леснинская игумения Екатерина и я сидели за столом, не принимая участия в трапезе. Батюшка заметил это и, оказывая внимание, передал нам свою тарелку с пирогом.

Закусив, отец Иоанн прошел в свою комнату; на ходу я обратилась к нему с просьбой принять меня. Он не отказал, взял с собой, посадил, участливо спросил, что меня так беспокоит, и только я ему все высказала — моментально бремя с души моей скатилось, всякая тревога исчезла...

Успокоенная и радостная, я попросила подписать мне его фотографическую карточку. Он с любовию согласился и стал писать: «На благословение послушнице», но вдруг остановился, посмотрел на меня и, улыбаясь, сказал: «Нет, ты не послушница, а ни то монахиня, ни то схимница». При этих словах батюшка зачеркнул написанное «послушнице» и неясно начертал маленькое «с»-«монахине», в общем же вышло «схимонахине».

Много лет спустя, когда мне по Божией милости пришлось принять великое пострижение, я случайно обратила внимание на эту надпись и в ней усмотрела несомненную прозорливость отца Иоанна, более чем за двадцать лет предрекшего мне схиму, в то время как я была еще лишь послушницей.

В этот раз мы прожили в Петербурге около двух месяцев; при нас батюшку вызывали в Ливадию. Вернувшись, он лично всем нам и Б.М. рассказал о последних днях жизни Александра III, причем пожелал сам отслужить по нему панихиду и был все время грустный и сосредоточенный как никогда... Мы же провожали его и во Дворец для благословения молодой царской четы. Мне даже довелось вместе с другими надевать на него ордена и знаки отличия.

Между прочим, Воскресенская матушка², беспокоясь, так ли все сделано, осмелилась попросить его посмотреться в зеркало, а он стал к нему спиной, чем немало нас позабавил.

Да и все у дорогого батюшки выходило непринужденно.

Так, например, я не стесняясь спросила его: «А где же икона, которой Вы будете благословлять?» И добрый отец Иоанн просто ответил: «У меня нет с собой — там мне дадут».

После этого я несколько лет не видела батюшку, вплоть до моего назначения настоятельницей Бодбийского монастыря. Меня возвели во игумению 12 октября 1902 года, а в феврале 1903 года мне уже понадобилось ехать в Москву по делам обители. Как раз в день моего приезда матушка Рождественская, у которой я остановилась, получила от Вознесенской игумении³ записку следующего содержания: «Если приехала молодая Ювеналия, то приезжайте обе завтра к обедне, у нас служит отец Иоанн Кронштадтский».

Такую приятную неожиданность я сочла за милость Божию, так как мне было в высшей степени утешительно по принятии игуменства первую литургию в Москве молиться в присутствии великого всероссийского пастыря, тем более что по случаю разлуки с матушкой состояние моего духа продолжало оставаться удрученным, подавленным.

Окончив богослужение, отец Иоанн разоблачился, любезно со всеми поздоровался и, обратившись к окружающим, громогласно заявил: «Позовите ко мне Кавказскую игумению».

Все бросились за матушкой Рождественской, так как батюшка и москвичи знали ее под этим названием.

Старица подошла и отец Иоанн заботливо спросил ее: «Ну, родная моя, ты довольна, что вернулась на родину?» Еще несколько поговорил с ней, а потом сказал: «Позовите и молодую Кавказскую игумению».

Я поспешила на зов доброго пастыря, ласково задавшего мне вопрос: «Ты скорбишь, о чем ты скорбишь?» Не ожидая ответа, отец Иоанн снял с меня камилавку, поцеловал в голову, произнес два-три слова утешения, весьма ободривших мою унывающую душу, и добавил: «Ну иди с миром, мы с тобою еще увидимся».

Из церкви все гости пошли в келию настоятельницы и разместились в большой столовой, батюшке же приготовили отдельно в комнате игумении, куда вошли и мы.

Вблизи отца Иоанна заняли места почетные лица, а я с несколькими московскими игумениями села в сторону. Вдруг батюшка оглядывается по направлению к нам, машет рукой и как бы кого зовет. Никто не догадывался, а лучше сказать, не осмеливался принять это приглашение на свой счет.

Тогда старая келейная Вознесенского монастыря Елизавета, желая вывести батюшку из затруднения, попросту спросила: «Вы кого, батюшка, зовете?» «Да вот маленькую Кавказскую игумению», — ответил тот.

Я моментально подошла.

Батюшка посадил меня рядом с собой; подавальщицы хотели поставить мне прибор, но отец Иоанн сказал: «Не надо, мы с ней будем есть с одной тарелки», — и тут же подвинул свою.

Когда подали сладкое, помню — мусс, он, взявши порцию, разделил ее на три части: две оставил для себя и меня, а одну дал матушке Рождественской, при этом, смотря на нас, заметил: «Чтобы и врозь жилось сладко».

Почти во все время обеда светильник Божий говорил со мной, а чтобы не возбудить в других зависть, громко заявил: «Нужно молодую матушку поддержать; нам с ней о многом следует поговорить». И дорогой батюшка действительно обо всем меня расспрашивал, давая разные советы, и предсказывал то, что вскоре и исполнилось.

Так, благодаря встрече с отцом Иоанном в Москве первые мои шаги по управлению Бодбийским монастырем были удачны, счастливы. Он отнял скорбь, вдохнул энергию, радость, и по его благословению и молитвам все мое [последующее] путешествие в Петербург по делам прошло с большой пользой для меня и обители.

Последний раз близко видела я отца Иоанна в Рождественском монастыре в 1906 году, где он также совершал литургию. Народу, как всегда, было множество. По окончании службы мы поспешили домой, чтобы встретить батюшку. Я стала у окна и наблюдала, как великого пастыря вели из церкви. Это было что-то неописуемое. Мне думалось — батюшку растерзают: кто ловил его руку, кто тащил за рясу, кто всем своим корпусом протискивался к нему, производя давку. Привели отца Иоанна с расстегнутым воротом, без шляпы, всего мокрого от пота...

Увидала я его в таком виде и воскликнула: «Боже мой, как я испугалась, казалось, Вас совсем по кусочкам разнесут». А он, улыбаясь, взял меня за голову, поцеловал в лоб и сказал: «Ах, ты моя глупенькая, — ведь любовь никогда вреда не сделает. Они меня теснят, они же и оберегают».

За предложенной затем трапезой батюшка был необыкновенно радостен, весел и со всеми приветлив. После обеда прошел он в кабинет и подписал мне свой большой портрет, возведя меня в Ювеналию Вторую в отличие от Ювеналии Первой, Рождественской игумении. Это название так и утвердилось за мной».

«Дорогой батюшка, — часто молитвенно взывает наша матушка, — ты при жизни любил меня, ласкал, понимал и ободрял мои стремления, не оставь твою преданную дочь своей помощью и по смерти. Я нуждаюсь в покровительстве и духовной поддержке. Будь же моим путевождем и вдохновителем до конца моего земного странствования».