"...На приходе нет чужой боли или чужой радости..."
В девять вечера пришла смс-ка от духовника: «Помолитесь о упокоении новопреставленного Михаила. Двадцать лет, заживо сгорел. И о его родителях, Вере и Николае – сгорел у них на глазах».
В девять пятнадцать пришло еще три смс-ки: от моей храмовой подруги и от двух других прихожанок. Не знаю ли я, кто такие Вера и Николай, это наши прихожане или просто батюшкины чада?
В девять тридцать пять я вдруг поняла, что среди всех наших Николаев действительно есть один, у кого жену зовут, кажется, Вера. А детей у них много, пять человек. Пятый родился совсем недавно.
Теперь, значит, четыре. Ох, Господи, помилуй, как же они сейчас…
Или это все же не они?
Они, отвечает духовник. «Горел дом, Михаил был на втором этаже. На окнах решетки, перед дверью стена огня. Занялось мгновенно. Отец был внизу, смотрел. Помочь было нельзя. Отец от бессилия стал ругаться. Михаил крикнул: «Пап, не ругайся. Скажи лучше, как сейчас молиться?» «Молись: Господи, прими мою душу».
Через четыре дня был наш Престольный праздник, Покров, и хотя мы к тому времени жили уже в другом месте, в этот день поехали в «свой» храм.
Немного опоздали. Литургия уже началась. Наш маленький храм был, как всегда, битком набит, и часть людей, как обычно, молилась на храмовом дворе.
Среди них были и Николай с Верой и детьми. На Вере был черный платок, нога у Николая загипсована. Лица осунувшиеся, немного усталые.
Оба улыбались и кивками здоровались со знакомыми.
Знакомых, вообще-то, было у них не очень много: это была наша, приходская семья, но, как это обычно бывает, тесно общались они только с некоторыми людьми и семьями.
Но в тот день с ними здоровались почти все из «постоянных». Даже те, кто вчера еще не знал, как их зовут. Но сегодня, растревоженные, люди подходили друг к другу и тихонько спрашивали: «Вера и Николай – это кто?» И им показывали глазами.
Эти вопросы не отвлекали от службы. Наоборот, «чужое» горе словно мобилизовало духовные силы, сплотило людей. Просто физически чувствовалось, что двор молился «соборно». На лицах было выражение сосредоточенной строгости, а в глазах многих – такая боль, что комок вставал в горле.
На панихиду осталось примерно в два раза больше народу, чем бывает у нас обычно.
К тому моменту нашей приходской общине было уже девять лет. Она пережила много и радостного, и грустного, и трудного, и трагического. Но эта смерть юноши, которого многие даже в лицо не помнили, воспринялась как-то особенно остро и глубоко. Боль родителей, хоть почти и не видная постороннему взгляду, вызвала такую волну сочувствия и любви, что она ощущалась просто физически.
На миру и смерть красна… а жизнь?
Та публичность, о которой не раз говорилось в связи с общинной жизнью, действительно, наверно, является неотъемлемой чертой принадлежности к приходу. Или, по крайней мере, к его ядру, то есть к людям, которые постоянно находятся в гуще приходских событий, послушаний, общения…
И не то чтобы кто-то поставил себе целью собрать досье на каждого прихожанина. Вовсе нет. На «святую инквизицию» (или, если обратиться к отечественному опыту, на Лубянку) это, мне кажется, не похоже. Это больше всего напоминает обычную деревенскую жизнь, о которой мы, горожане, просто не помним или не знаем. Там всё всегда на виду, и все про всех всё знают.
Недавно один наш знакомый, живущий даже не в российской глубинке, а в Подмосковье, с легкой досадой заметил, что «по нашему селу криво не пройдешь – сразу все знать будут, что выпил». Примерно так и в приходской общине. Особенно если ты еще и живешь там же, где твой храм. Тогда – проверено – каждый поход в магазин или поликлинику означает встречу как минимум с одним прихожанином или прихожанкой.
Быть на виду – бесспорно, тяжело. Точнее, когда твоя жизнь идет в обычном режиме, то, пожалуй, этого «на виду» особо и не замечаешь. А если случается какое-то хорошее событие, то очень даже приятно видеть искреннее сорадование от множества не только близких, но и малознакомых людей.
Как-то на приходском праздновании Рождества наша прихожанка, до недавнего времени достаточно замкнутая, общавшаяся в храме только со «своим кругом», со слезами на глазах рассказывала, как ее поразило отношение прихода во время ее беременности: увидев ее на улице, прихожане, которых она никогда раньше не замечала, останавливали ее с доброй улыбкой: «С праздником! Как вы себя чувствуете? Как мы за вас рады!» И по их лицам действительно было видно, что они – рады. Когда же ребенок родился, к коляске подходили все. Некоторые – сказать что-то теплое, другие, неожиданно, подарить какую-то вещичку для ребенка.
Это поразившее ее отношение – норма. По крайней мере, для нашего прихода. Причем все радуются настолько горячо и по-детски, что ты чувствуешь себя действительно любимым ребенком в семье. В огромной семье из двухсот с лишним человек, каждый из которых то и дело становится вот таким вот «любимым ребенком» для всей остальной общины.
Но эти же заинтересованность и соучастие могут больно ранить, когда у тебя случается настоящее горе.
Тут я говорю уже не от собственного опыта – у меня пока ничего подобного не было. Но сколько тяжелых, скорбных испытаний выпадало на долю других прихожан и прихожанок! Ушел муж. Жена заболела серьезным психическим заболеванием. Родился ребенок-инвалид. Родился ребенок-даун. Ребенок умер в родах. Ребенок умер еще в утробе. Сын-подросток заболел неизлечимым, страшным заболеванием. Взрослый сын погиб от мгновенной остановки сердца. И много, много всего другого… И все это – даже самое горькое, то, чего, может, ты сам поначалу стесняешься – на глазах у прихода.
Что было в сердце, я не знаю, а внешне люди, которых настигла одна из этих скорбей, реагировали по-разному. Бывало, что человек переставал ходить в наш храм. Не в церковь вообще – а именно на приход, где его знали до «катастрофы». Но как же радостно было видеть через несколько месяцев, что, приняв свою боль, свой новый крест, человек – возвращался.
И как же удивительно тактичен и любвеобилен оказывался приход! Никто не делал вид, что ничего не произошло. Но все вели себя естественно, как будто то, что случилось, случилось уже давно и перестало быть «новостью», стало привычным. И через несколько дней напряженность действительно уходила, человек чувствовал, что он снова – часть прихода, и его новая беда, новая боль тоже стала для прихода своей.
И вот уже одна из женщин, торгующих свечами, перед Причастием подходила к маме, у которой из двух родившихся малышей один – с ДЦП, и деловито предлагала: «Помочь тебе причастить?» А другой прихожанин становился крестным мальчика-дауна и на попытки церковных бабушек развести сочувственные охи-ахи и ути-плюти шутливо-сурово отрезал: «Вы мне тут будущего мужика не сбивайте с толку своими нежностями!»
Другие – не уходили, а, наоборот, «бросались» к приходу, забыв о том, что на светском языке, наверно, может называться «гордостью» и «чувством собственного достоинства». Забыв о том, что своей слабости, своей немощи, своей боли в светском обществе принято стыдиться. Не стесняясь, говорили о своем горе даже тем прихожанам и прихожанкам, с которыми прежде не общались, а только здоровались. Плакали. Просили: «Помолитесь».
Потому что молитвенная помощь прихода – это та сторона общинной «публичности», о которой почему-то часто забывают. А ведь это удивительная, ни с чем не сравнимая вещь – когда в течение короткого времени весть о твоем испытании или несчастье непостижимым образом разносится по всему приходу, и десятки людей начинают за тебя молиться…
Во время родов, во время тяжелой болезни, во время операции, во время неожиданной скорби за человека действительно молится весь наш приход. Каждый по мере сил, конечно – кто-то просто перекрестится, а кто-то и акафист прочитает. Никто никого не принуждает – просто на приходе действительно нет «чужой» боли или радости.
Кому-то такое отношение трудно и обременительно. Моя родственница, глубочайший интроверт, воцерковившись, не пошла в наш храм, который в пятнадцати минутах от ее дома. Она ездит на службы в центр, тратя на дорогу около часа. «Зато меня там никто не знает, и никому там ни до кого дела нет».
Но мне, например, радостно. Не потому что так ко мне относятся – хотя, на самом деле, это удивительное чувство нужности и любимости, которое действительно помогает, когда трудно. А потому что так относятся – ко всем, к каждому. И ты вдруг тоже, неожиданно, начинаешь так относиться, учишься вбирать чужое горе в себя, учишься заботиться о другом. Семья, как известно, – это школа любви. Но и приход – тоже.
Возможно, нарисованная картинка получилась слишком «розовой». На самом деле, на приходе нет застывшей идиллии, как нет и ненужного сентиментальничанья. Там идет «живая жизнь», там рабочая обстановка – и у человека просто нет возможности застыть в своем горе или в своей радости: его непрестанно теребят, и события его жизни становятся в один ряд с событиями жизни других прихожан.
Еще вчера все от избытка сердца пели «Многая лета», узнав, что родился ребенок, которого носили «всем приходом» (в буквальном смысле слова: семь месяцев из девяти мама лежала на сохранении, не в больнице, а дома, и под ее руководством КАЖДЫЙ ДЕНЬ прихожанки выводили ее двоих детей гулять, кормили их, мыли и укладывали спать. Каждый день. В течение семи месяцев.), а сегодня уже какая-то другая тревожная или радостная новость переключила внимание прихода на того, кто сейчас больше всего нуждается в сострадании или сорадовании.
А еще приход – это постоянный пример для подражания, постоянный повод для покаяния. Потому что в повседневном приходском общении ты постоянно открываешь в обычных людях какие-то качества, которым они даже не придают значения, но которые для тебя – пока еще недостижимая планка, заставляющая о многом задуматься.
И что важно – перед тобой не рисуются, тебя не вразумляют, просто в ситуации общего дела люди раскрываются такими, какие они есть. И оказывается, что часто они – такие тихие подвижники, люди, почувствовавшие «вкус подвига» и переставшие о нем, об этом подвиге думать…
Как-то наша прихожанка после тяжелых родов попала в реанимацию. Ей требовалась кровь для переливания. По благословению батюшки мы повесили объявление на дверях нашего храма. Причем у меня даже мысли не возникло, что это объявление может иметь ко мне какое-то отношение. Ну куда мне, кормящей маме девятимесячного ребенка, какой с меня спрос!
После службы к нам по очереди подошли трое, кто готов был ехать сдавать кровь. Это были: одна многодетная беременная мама, один многодетный папа и работающая мама ребенка трех лет…
|
Рассказать: |
