Сегодня, 21 октября 2021 года, во вторую годовщину со дня преставления Сергея Алексеевича Беляева*, известного историка и церковного археолога – старшего брата митр. прот. Николая Беляева (†12.01.2021), предлагаем нашим читателям удивительный рассказ. Материал авторства Сергея Алексеевича вошел в книгу «Историки – дети Великой войны: воспоминания», изданной столичной «Политической энциклопедией» в 2018 году. Уверены, эти воспоминания будут интересны не только тем, кто знал великого ученого и его ценные открытия, но и всем, кто знал братьев и сестру Беляевых – Сергея Алексеевича, отца Николая и Марию Алексеевну.

Книга опубликована в авторской редакции.

«Вынесет все, что Господь ниспошлет» (Н. А. Некрасов)

На Тя, Господи, уповахом.
Слова молитвы.

Всю Великую Отечественную войну наша семья провела в Костроме: начало войны все вместе, потом жизнь разъединила; соединение всей семьи в сентябре 1946 г. произошло также в Костроме, так что Кострома занимает особое место в родительской жизни и нашей общей, но Кострома не была родным городом ни Папы, ни Мамы. Они оказались в этом городе в силу специфики жизни нашего общества того времени и своей личной судьбы.

Итак, начало войны наша семья встретила в Костроме в полном составе, т. е. Папа – Алексей Сергеевич Беляев 1904 года рождения, Мама Марина Александровна Беляева, урожденная Матвеева, 1904 года рождения, и мы, трое детей: я – Сергей Алексеевич Беляев, 1936 года рождения, мой брат – Николай Алексеевич Беляев, 1938 года рождения, и сестра – Мария Алексеевна Беляева, 1940 года рождения. Окончание войны наша семья встретила совсем по-другому – трое детей в Костроме у чужих людей прожили практически весь военный период, Папа – после трудового фронта, где получил травму ноги – остеомиелит, что спустя много десятилетий оказалось причиной смерти, в больнице в Казани, Мама – в Сибири в Мариинских лагерях. О том, как получилось, что вся семья практически на протяжении всей Великой Отечественной войны оказалась разделенной, и пойдет речь в предлагаемых воспоминаниях.

Папа Алексей Сергеевич Беляев ( 1904—1987), брат Николай Алексеевич Беляев (1938 г.р.) (рядом с ним), мама Марина Александровна Беляева (урожд. Матвеева, 1904—1979) с Марией Алексеевной Беляевой (1940—2010) (на коленях), Сергей Алексеевич Беляев (крайний справа). Кострома, весна 1941.

Мои родители родом не из Москвы: Папа – из Петербурга, Мама – с Орловщины, из города Мценска, но сразу после революции 1917 г. они стали жителями Москвы и пробыли в Москве до 1930 г. Папа, Алексей Сергеевич Беляев, родился 16 ноября (1904 г.) в семье потомственных военных – последние поколения в XIX и ХХ вв. все были выдающимися артиллеристами. Существуют достаточно надежные данные о том, что далекие предки были переселены Иваном III из Великого Новгорода в Москву, но в Москве они долго не задержались и довольно скоро оказались в Рязани, на засечной черте, обороняя южные рубежи Российского государства, судьба рода Беляевых на этой земле достаточно хорошо прослеживается по документам начиная со второй половины XVII в. По мере передвижения границ государства на юг двигались в южном направлении и Беляевы, появляются они и в Воронеже, и в Пензе. В 1840-е гг. Михаил Алексеевич Беляев уже в чине генерала обращается в дворянское собрание Великого Новгорода с прошением вписать его и весь его род в число дворян Новгородской губернии, что и было сделано. Таким образом, спустя много веков род Беляевых вернулся на свою историческую Родину. В это же время М.А. Беляев продал всю земельную собственность, которая появилась как плата за несение военной службы, и с этого времени все Беляевы жили только на жаловании, никакой собственности, в том числе и земельной, ни у кого не было. Военным императорской России, у которых не было собственности, полагалась казенная площадь: было прописано, сколько и кому, в зависимости от чина и звания. Прадедушка в своем духовном завещании, которое сохранилось, извиняется перед потомством, что он никаких материальных благ, помимо тех вещей, которые имеются в квартире, не оставляет, но зато оставляет доброе имя и хорошее здоровье.

В Петербурге Беляевы появились в 1770—1780-е гг. в связи со служебными надобностями, достаточно быстро заняли достойное место в обществе и довольно быстро породнились (в основном через браки) со многими родами Кадьяни, Эллиотами (Шотландия), Энденами (Германия), Трефуртами (изначально Германия, в XVIII в. – Нарва), Наумовыми. У Михаила Алексеевича Беляева было четыре сына – Александр, Алексей, Николай и Тимофей. Потомками последнего мы и являемся. Все они были уже коренными петербуржцами, и все много сделали для становления и развития отечественной артиллерии. Особенно следует остановиться на потомках Алексея: один из его сыновей женился на родственнице военного министра в 1906—1908 гг., графа Ридигера, и тем самым связал этот род (из которого Патриарх Алексий Второй) с родом Беляевых. Второй сын Михаил Алексеевич всю Первую мировую войну был начальником Генерального штаба Российской империи, а с декабря 1916 по март 1917 г. – последним военным министром Российской империи, расстрелян на плацу Петропавловской крепости в феврале 1918 г.

У Тимофея Михайловича было семь детей – старшая дочь Мария была замужем за АЛ. Блоком, отцом поэта, от этого брака родилась дочь Ангелина и шесть сыновей, все – офицеры-артиллеристы.

(фототафия рода Беляевых) Дедушка Сергей Тимофеевич Беляев, генерал-лейтенант Российской Императорской армии (стоит 5-й слева), бабушка Елизавета Николаевна Наумова и папа Алексей Сергеевич Беляев (мальчик в черкеске) (рядом), прадедушка Тимофей Михайлович Беляев и прабабушка Мария Николаевна Сынтурина (в центре). Санкт-Петербург, осень 1913.

На фотографии октября 1913 г. (снимок сделан в Питере, все родом из Петербурга) род собрался в полном составе по случаю семидесятилетия моего прадеда, Тимофея Михайловича. Его шесть сыновей – все участники Первой мировой войны. Дедушка Сергей Тимофеевич Беляев до войны, с октября 1911 по март 1914 г. служил в Риге в должности инспектора артиллерии 29-й армейской бригады. Потом его снова вернули в Петербург, бригада осталась в Риге. В начале войны, в сентябре 1914 г., бригада была преобразована в корпус, и Сергей Тимофеевич Беляев стал инспектором артилерии 29-го армейского корпуса, который наряду с еще одним армейским корпусом вошел в состав специально созданной для осады Перемышля 11-й осадной армии, и С. Т. Беляев оставался в ней до взятия Перемышля в марте 1915 г. После окончания осады Перемышля и взятия его он какое-то время оставался в частях, действующих на территории Галиции, о чем свидетельствуют имеющиеся документы. В 1916 г. С. Т. Беляев переброшен на Западный фронт, там он вскоре стал командующим (инспектором) артиллерии 2-й армии Западного фронта, а по некоторым данным (воспоминания одного из участников событий), даже инспектором артиллерии всего Западного фронта, но эту информацию я видел только в одном месте, и достоверных источников у меня под рукой нет. В конце 1917 г. дедушка демобилизовался, и у меня есть полный комплект документов о его переходе на сторону советской власти, тогда-то он и поселился в Москве и был какое-то время – примерно в течение года – командующим артиллерии Московского военного округа (по номенклатуре того времени – Московский укрепленный район). Скончался вовремя – в 1923 г. – в должности начальника кафедры тактики артиллерии Академии Генерального штаба РККА, похоронен на Новодевичьем кладбище. Несколькими годами позже начались расправы с офицерами царской армии. Почему Сергей Тимофеевич перешел на сторону советской власти – по убеждениям или под давлением обстоятельств, неизвестно, можно только сказать, что практически весь командный состав Западного фронта оказался на стороне новой власти, в Москве и в дальнейшем именно из руководства Западного фронта сформировался костяк военной академии Генштаба РККА. По словам сына Сергея Тимофеевича, моего Папы, он взял саблю, взошел на мост через Москва-реку, сломал ее и бросил в воду, сказав: «Россия здесь и всегда здесь будет». То есть из чувства патриотизма, независимо от политического режима Россия здесь и всегда здесь будет. Но, конечно, в эти годы ему досталось, потому что многие его сослуживцы были по другую линию фронта, в частности его братья.

Трое братьев Сергея Тимофеевича были на стороне белых: двое, Михаил и Иван, как и Сергей Тимофеевич, в чине генерал-лейтенанта, Николай – в чине полковника. Очень часто подобное происходило просто в силу сложившихся обстоятельств. Судьба братьев интересная. Они все прошли Крым, все прошли Галлиполи. Потом один брат, Михаил Тимофеевич, обосновался в Югославии, сначала в городе Зайчар, потом в городе Бор. Ни в какой армии не служил, хлеб насущный добывал землемерными работами. Он скончался 10 января 1951 г., советские военные его не тронули, потому что он не участвовал ни в каких военных действиях. Второй брат еще раньше получил предложение отправиться за границу для того, чтобы принимать производимое в этих странах вооружение для России – уехал сначала в Англию, потом во Францию. Николай Тимофеевич Беляев – очень крупный историк – всемирно известный ученый и, самое главное, специалист по металлографии. Еще до революции, будучи сотрудником Михайловской артиллерийской академии и учеником академика Чернова, он нашел секрет дамасской стали, булата, еще в 1906 г. у него вышло несколько статей. Так что эту работу он там продолжал. Скончался в 1955 г. в Париже; последние годы, насколько мне известно, был старостой церкви в Сент-Женевьев-де-Буа. А третий брат – самый известный – Иван Тимофеевич Беляев, национальный герой Парагвая, во многом благодаря ему Парагвай в войне с Боливией сохранил свою независимость – в годы этой войны И. Т Беляев был начальником Генерального штаба и командующим артиллерии. Я был в всех трех могилах, включая Парагвай (в 2011 г. во главе делегации я был в Парагвае на праздновании 200-летия независимости).

С 1918 г. семья деда обосновалась в Москве. Папа получил хорошее среднее образование, его учителями по гимназии в Москве, тогда это называлось школа «такой-то ступени», были лучшие преподаватели: Борис Николаевич Граков, очень крупный историк-археолог, впоследствии профессор МГУ, по литературе Александр Александрович Реформатский – впоследствии крупный лингвист, ряд других крупных специалистов. Папа должен был учиться в Московском университете, но, поскольку дедушка, его Папа, скончался рано, то пришлось идти работать, его устроили в Главное артиллерийское управление. Потом, когда в 1927 г. его «что-то» попросили определенные органы, он не подписал новый контракт, перешел на бухгалтерскую работу и работал бухгалтером в ведомстве связи на Центральном телеграфе. Папа с детства был человеком очень верующим и параллельно с государственной службой принимал активное участие в жизни Церкви.

Мама, Марина Александровна, тоже из дворянского сословия и военной среды, родилась в апреле 1904 г. в Полтево Мценского уезда Орловской губернии, как я уже писал. Ее девичья фамилия – Матвеева, связана с всякими известными родами. Отец, Александр Николаевич Матвеев, по происхождению» принадлежал к той среде этого края, которая со времен И.С. Тургенева получила название «дворянское гнездо». Ее бабушка, Варвара Дмитриевна Сухотина, состояла в родстве (свойстве, как тогда говорили) со Львом Толстым и с Фетом. Лев Толстой приезжал к ним в гости, и во время таких приездов сажал Маму себе на колени. С Варварой Дмитриевной связан один эпизод, который впоследствии очень помог молодому поколению. Во время революции 1905 г. Варвара Дмитриевна спасла уроженца Орловщины, будущего первого наркома здравохранения РСФСР Н.А. Семашко. За ним гнались жандармы, он влетел в дом к Варваре Димитровне Сухотиной и попросил его спрятать, что она и сделала. Когда пришли жандармы и спросили, не видела ли она такого-то, она сказала, что здесь никого нет. А обыскивать таких особ было не принято, и Семашко на всю жизнь остался ей очень благодарным. И потом Мама и ее младший брат, когда они были в Москве без работы, пришли в приемную, спросить, нет ли работы. Семашко уточнил, не из тех ли они Матвеевых. И он взял и брата, и Маму, Мама долгие годы была у него секретарем-референтом, и вся переписка с иностранными учеными по поводу мозга вождя революции шла через нее. Она до 1917 г. училась в Мариинском институте в Петербурге (окончить не успела), блестяще знала французский и немецкий языки.

Когда произошла революция, начались всякие безобразия, приближался фронт. Дед был желтый кирасир тяжелой конной кавалерии, но он рано ушел с военной службы и трудился в Орле на чиновничьих должностях. К этому моменту и он, и мамина бабушка, Варвара Димитровна, скончались, так что в Москву перебиралась моя бабушка Екатерина Александровна, и весь род Матвеевых оказался там в феврале 1918 г. Жили они в доме на Поварской улице. Семья Мамы тоже была православная и верующая.

Так родители оказались в Москве. Познакомились они в церкви Бориса и Глеба на Поварской, которая описана Б. Пастернаком в «Докторе Живаго». Они там пели в церковном хоре, а старостой церкви был бывший предводитель дворянства Москвы и Московской губернии Александр Димитрович Самарин, из семьи славянофилов: его несколько раз арестовывали, приговаривали к расстрелу, но он как-то выживал; в марте 1930 г. весь актив церкви арестовали. Мать и отца тоже – из-за того, что они пели в церковном хоре. Никаких политических действий они не предпринимали, они все были очень далеки от политики. После ареста мужчины получили по три года лагерей на Север, Папа три года, с 1930 по 1933 г., провел на лесоповале в поселке Лепша около ж/д станции Няндома Архангельской губернии. Женщин на тот же срок выслали из Москвы на поселения в другие города. Так как Мама дружила с Елизаветой Александровной, дочерью Александра Димитровича Самарина (а его сослали в Кострому), то она поехала вместе с ней, чтобы помогать ухаживать за ним. Александру Димитровичу было уже за 80, но фигура была очень колоритная, знаковая. Его просто надо было удалить из Москвы. И все.

В 1933 г. родители вернулись из ссылки. В Москве жить было уже невозможно, нельзя в зависимости от статей – я не знаю, какой тогда был кодекс, потом это была ст. 58-10. Родители пытались устроиться в Подмосковье, но тоже оказалось сложно. Александр Димитрович к тому времени уже скончался – в 1931 или в 1932 г. После того как родители поженились, они осели в Костроме. Жилье сначала снимали в частном секторе.

Первым местом работы Папы была контора «Заготсено», куда он устроился бухгалтером. Мама работала в основном машинисткой. Государственную комнату получили лишь тогда, когда Папа стал работать в довольно крупных государственных организациях – бухгалтером 5-й городской типографии. Перед войной он был сначала бухгалтером, а потом главным бухгалтером Костромского текстильного института. Они оба работали, потому что зарплаты были маленькие, а мы появлялись на свет один за другим (я родился в 1936). Но была бесплатная няня – Агриппина, отчества не помню. Она попала к нам из семьи известного в Москве искусствоведа – Алексея Николаевича Свирина, он работал в Третьяковке, я его хорошо знал. Он был родом с Дальнего Востока, и няня еще нянчила его. Она жила где-то в Костроме и приходила бесплатно, или по доброте душевной, или по дружеским отношениям между Папой и Алексеем Николаевичем. Алексей Николаевич в какой-то момент был в комиссии по сохранению богатств Троице-Сергиевой лавры: одно время даже председательствовал.

Воспитывали нас родители, они занимались наставлением, рассказывая о своей жизни, о жизни своих родителей и родных. Мы какое-то время ходили в детский сад, во всяком случае, я помню, как Папа водил меня в детский сад при 5-й типографии. Но это уже, наверное, когда я повзрослел. К началу войны мне исполнилось пять лет.

Моя судьба несколько отличается от судьбы большей части сотрудников Института всеобщей истории. Самое сложное было в том, что родители (и нам это передали) стремились сохранить ту культуру, которая была в их родительских семьях честность, порядочность и много-многое другое.

Мы жили в 2,5-этажном кирпичном доме белого цвета (фотография ниже). Левая часть обращена к Волге, правая – к улице Чайковского. Наша семья жила в комнате № 24, если смотреть со стороны Волги, на третьем этаже два правых окна.

Начало войны помню, но самые первые часы, минуты и дни войны – нет. Я тогда не понимал, что такое война. Я знал, что это – когда люди дерутся и т. д. Но как и что – нет... Войну мы встретили всей семьей в полном составе. Но это продолжалось недолго, потому что в ночь с 27 на 28 августа 1941 г. Маму арестовали. Конечно, формально была статья «антисоветская деятельность», а фактически за то, что Мама якобы написала в газету «Известия» письмо о том, что ей, при троих детях, очень трудно стоять в очередях за хлебом. Сказать, были ли очереди еще до войны, я не могу. Парадокс в том, что Мама такого письма не писала, на самом деле все обстояло следующим образом. У Мамы были братья и сестры, и вот одна ее сестра, когда Мама ей посетовала на очереди, сказала: «А ты напиши». Мама отказалась. Тогда сестра ответила, что напишет сама и подпишется именем Мамы – Мама дала согласие. Сестра написала, подписалась и послала в «Известия», а уже из «Известий» письмо переслали в Кострому. Она верила в то, что это поможет. Но здесь дело не в этом письме, а в том, что родители (они потом поняли), и Мама в частности, допустили ошибку. Они остались жить в тех местах, куда Мама была сослана. И все документы по линии НКВД находились здесь, в Костроме, в архиве, и когда немцы стали приближаться, то «органы» начали чистить «бывших», то есть с их точки зрения потенциальных врагов советской власти. И сколько Мама ни просила провести экспертизу почерка, еще что-то, ей в этом было отказано. Мама получила срок пять лет, по статье 58-10. Ничего не помогло, ни то, что есть маленькие дети: мне было пять лет, брату – три года, сестре – год. Но Папа как-то выкручивался, и к тому же в это время была еще жива папина Мама. Она жила в Москве, у средней папиной сестры. В октябре 1941 г. началась эвакуация, и Бабушку, которая жила в Москве у средней сестры, Марии Сергеевны Беляевой (в замужестве – Зыревой, она работала одним из ведущих бухгалтеров в главной конторе Госбанка СССР и пропадала на работе день и ночь, т. к. все центральные министерства были эвакуированы в Ульяновск, в Москве была оставлена только часть структур для обслуживания Москвы и округи), отправили к Папе. Елизавета Николаевна была уже в преклонном возрасте и сама нуждалась в уходе, но все-таки Папа оказался не один, было кому за нами присмотреть. Но пришлось все равно искать человека в помощь, и такой человек был найден. Помню, как хоронили бабушку. Она, уже пожилая женщина (1871 или 1872 года рождения), скончалась 12 мая 1942 г. Ни машин, ничего не было. Несли четверо мужчин: Папа и... А я шел сзади с табуреткой. Потому что надо было иногда останавливаться и отдыхать. Несли через весь город.

После ареста Мамы помогали друзья: с нами посидеть, из детского сада меня привести. А няня к этому времени уже скончалась. Папа вообще остался один без всякой поддержки с нами и со всеми нашими проблемами. Папа был призывного возраста, но до поры до времени его не трогали – у него была бронь: из-за детей, из-за его мамы, как-никак вдовы советского генерала, и из-за того, что текстильный институт был почему-то режимный, деталей я не знаю, но ходили слухи, что дело идет о ткани для парашютов. Но такое продолжалось недолго, потому что у института было подсобное хозяйство в Лунево, в 30–40 км от Костромы вниз по Волге, на правом берегу. Я это хорошо помню, мы туда с детским садом выезжали. Продукты, которые там выращивались, предназначались для студенческой столовой. Но директор института с начала войны решил на этом деле сделать бизнес и возить продукты в осажденную Москву. Без подписи главного бухгалтера он ничего не мог осуществить. Папа отказывался подписывать. И по сему случаю директор института папину бронь снял, то есть не стал подписывать письма в соответствующие инстанции о продлении брони. Папу забрали на военную службу, но не в действующую армию, а на трудовой фронт, на что были определенные причины. Во-первых, у Папы была сильная близорукость, во-вторых, он – «из бывших», в-третьих, он начал службу в Москве в Главном артиллерийском управлении и имел какой-то чин. А когда узнали, что Мама арестована – при знакомстве военкомата с Папой это все выяснилось – и этого чина лишили. И Папу отправили на трудовой фронт. Первым местом трудового фронта был Северный Урал.

Мы с братом и сестрой остались у чужих людей. Папа как-то постарался, оформил опекунство. И слава Богу, что нас не раздали по детдомам. Вокруг была старая интеллигенция, и люди верующие. Мы были в одном месте. Как это Папа сделал, я не знаю, но нам оставили комнату, в которой мы жили (по адресу: улица Чайковского, дом 4, корпус 2). Там существовала коридорная система. У меня есть фотография этого дома: длинный коридор, по обеим сторонам идут комнаты. Сначала была квартира номер 24, побольше, с окнами на Волгу, а потом поменьше, номер 18, с окнами во двор. Я называю «квартирой», но это были именно комнаты. С нами оставалась женщина, с которой Папа договорился. Это было как-то оформлено юридически, но как именно, я не знаю. Я не знаю, что думала сестра по поводу последствий написанного ею письма. Я только знаю, что до конца жизни у Мамы с сестрой были очень теплые отношения, и эта ситуация на них никак не сказалась.

Маму забрали ночью; я помню, как ее забирали: свет загорелся, появились незнакомые люди, унесли очень много книг. Отец потом, может быть, объяснял, что случилось. Ночью, конечно, было не до этого. Я не могу сказать точно, в какой день, но спустя очень-очень непродолжительное время я узнал, что Мама арестована. Более того, Мама мне писала из лагеря письма, именно мне как самому старшему из нас троих, который единственный умел читать. В письмах содержалась чисто бытовая информация.

Папа сначала оказался на Северном Урале, около города Серова, на строительстве железной дороги. Оттуда Папа написал мне письмо, которое я привожу в этой книге. Примерная дата – 1943 год, Мама тогда была в ссылке в Мариинских лагерях, мне 7 лет, я повторюсь был самый старший. Мотивом написания мне письма с таким содержанием, вероятнее всего, могло послужить «мое совершеннолетие». Дело в том, что, по представлению людей, в 7 лет кончается детство, с этого возраста начинается юность, и если за детский период жизни за ребенка ответственность полностью несут родители ребенка, то начиная с 7 лет за свои поступки начинает отвечать и сам ребенок. Такое восприятие проявляется, в частности, и в том, что до достижения 7-летнего возраста ребенок может причащаться в Церкви без исповеди, а начиная с 7-летнего возраста должен исповедоваться у священника и получить отпущение грехов. Своим письмом Папа напоминает мне, что ввиду отсутствия рядом родителей забота и ответственность за младших – брата и сестру – лежит на мне.

«Родной мой черноглазый сынок, бесценный Сереженька. Знаешь ли Ты, мальчик мой милый, что и Мама и Папа каждый день думают о Вас детках и особенно о Тебе, потому что Ты самый большой и у Тебя должны учиться мальчики всему хорошему. Думаю, что Ты об этом помнишь и собираешься учиться хорошо, слушаться тетю Клавдию и не делать ничего, о чем было бы стыдно сказать Маме и Папе. Если так, то нам всем легче будет дожидаться нашей встречи. Если же что-нибудь у Тебя не в порядке, то знай, что у Тебя есть силы справиться с самим собою, чтобы головка опять стала ясная и сердечко чистое. Помни об этом всегда и не забывай про Маму и Папу. Будь здоров и живи молодым. Твой Папа»

Потом, когда с Ленинграда была снята блокада, эту войсковую часть перебросили в Питер разбирать завалы после бомбежек и артобстрелов, а затем на станцию Дно в Псковской губернии, где государь написал отречение от престола. И там Папа, разбирая разрушенный вокзал, проткнул себе ногу металлическим штырем, получил заражение кости – остеомиелит, сколько-то месяцев его таскали по госпиталям, но процесс распространения инфекции так и не могли остановить... У Папы было две сестры: старшая в Петербурге в 1915 г. окончила курсы сестер милосердия общины св. Евгении, получила диплом, который был признан и советской властью. В это время она работала старшей операционной сестрой во 2-й городской больнице Казани. И когда с Папой все это случилось и стало ясно, что врачи в госпитале ничего сделать не могут, то не знаю, как и через кого она смогла добиться, чтобы Папу из очередного военного госпиталя отправили на долечивание в ту больницу, в которой она работала, тем более что его из-за этой хвори должны были вскоре комиссовать. Он ходить не мог, и зараза шла вся наверх. Забегая вперед скажу, что именно эта травма в конечном счете стала причиной смерти Папы: Папа упал, все думали, что это обычная старческая история – сломалась шейка бедра. На рентген Папу повез я; когда был сделан снимок, врач-рентгенолог сказал мне, что у Папы вместо кости паутина, то есть остеомиелит все это время продолжал разъедать кость этой ноги.

И Папа приехал в Казань: сначала лежал в больнице, а потом устроился бухгалтером, в 5-ю городскую больницу, одну из крупнейших в Казани. Это произошло в конце 1944 – начале 1945 г. Папа тоже писал мне письма, вернее, открытки. Несколько открыток у меня сохранилось.

Папа Алексей Сергеевич Беляев. Ленинград, 26 января 1944

Таким образом, Папа осел в Казани, к нам он не вернулся: не мог, и была еще одна тайна. Пока Папа был на трудовом фронте и на лечении, мы получали за это какие-то пайки. Если бы он вернулся, то паек – пусть это был мизер, у нас бы отобрали. Я помню, что на нас троих давали 800 г американского желтого сахара на месяц. Хлеба – не помню сколько. Я помню, что мы недоедали. Питались мы очень скудно. Самым торжественным яством были щи из крапивы.

Во дворе же были мальчишки, дети офицеров. В особенности после окончания войны их отцы с фронта присылали продуктовые посылки, и я помню, как один мальчишка на глазах у всех нас ел бутерброд с большим количеством сливочного масла – хвастался. У меня слюнки потекли, потому что за всю войну масла мы ни разу не ели. А здесь – толстым слоем. Это ему папа прислал посылку или передал через кого-то.

Помню, как прилетали немецкие самолеты – дважды или трижды – разведчики. Мы гуляли между домом и Волгой, на лугу. Я был в детском саду, и воспитательница сказала нам: «Смотрите, немецкие самолеты летают». Там кресты были черные. Когда появились эти немецкие разведчики, взрослые стали бояться. Воспитатели, увидев, очень испугались. Я ощутил это чувство страха взрослых – я это помню до сих пор. У немцев был план захвата Ярославля и потом по Волге двигаться на Кострому.

Что касается среды, в которой мы оказались, из самых известных имен надо упомянуть Алексея Владимировича Чичерина, он – довольно близкий родственник наркома, филолог по образованию, специалист по французской литературе. Тогда преподавал в пединституе. У него была сестра, Елена Владимировна, художница, писала, как ни странно, картины – тогда! И от картин получалась некоторая прибыль. Я помню, как Алексей Владимирович ездил продавать эти картины в село. И иногда брал меня с собой. Причем автобусов не было, ничего не было, расстояние длинное: и он везет меня на саночках. В селах покупали, вернее не покупали – денег не было, использовался бартер: в обмен на картошку, капусту, морковку: 5—10 кг картошки, килограмм моркови, кочан капусты, это было великое благо. И вот кое-что из этого и нам перепадало. Алексей Владимирович и Елена Владимировна были, пожалуй, самые душевные люди из всего окружения, доставшегося нам от родителей.

Еще одна пара – Балины – потомки московских купцов. Они жили в частном доме, с огородом и немецкой овчаркой. На овчарку полагалось якобы мясо. Вместо мяса – кости, конечно. Собак забирали, но ее не забрали, возможно, для каких-то целей использовали здесь. Самое главное, что они получали «мясо сиречь кости». Сначала они их варили, а потом отдавали нам. Я помню: иногда я приносил от них свекольную ботву, из нее мы варили суп. И из картофельных очисток.

С нами непосредственно жила Клавдия Емельяновна Ромашова, не очень молодая женщина, без семьи, из простой среды, из села. Ее рекомендовал кто-то из папиных друзей. Я не знаю, по какой причине она оказалась в Костроме, но она всю войну прожила с нами. В чем-то относилась к нам с заботой, в чем-то – очень жестоко, но об этом я умолчу. Мне было бы стыдно говорить об этом, все-таки она нас всех всю войну обихаживала, так что те жестокости, которые имели место, ни в какое сравнение не идут с тем, что она сделала хорошего. И впоследствии мы поддерживали общение, мы все трое – и я, и брат, и сестра – может быть, не очень часто, но помогали ей материально. Она осталась жить в Костроме. И деньги ей присылали, когда бывали в Костроме, всегда виделись. И мама ей деньги посылала.

Травмы из-за отсутствия родителей особой не было, потому что мы все были маленькие и до конца не понимали. Быт был скудный, но более или менее налаженный. Помимо Клавдии Емельяновны мы были окружены вниманием со стороны друзей родителей. Я уже упоминал Чичериных и Балиных. Еще одна семья – Синицыны, тоже москвичи, тоже в 1920–1930-е гг. оказались в Костроме в результате репрессий. Они все работали, но еще при родителях как-то принимали участие именно в нашей жизни. Иногда родители отводили нас, чтобы они с нами посидели. Или, если нужно было куда-то идти, на какие-то часы кто-то из них, а их было несколько сестер, к нам приходил и с нами сидел. И в годы войны, когда мы остались без родителей, внимание, забота и помощь со стороны всех сестер Синицыных продолжались и даже усилилась. Они жили на Большой Муравьевке, и я помню, как приходил к ним и всегда был обласкан.

В какой-то момент появилось подозрение, что у меня туберкулез; обращались к врачам, в поликлинику, и потом меня поместили в великолепный детский санаторий. Это было уже без родителей. Я помню, что там хорошо кормили. Может быть, помог кто-то из папиных друзей. Потом никогда никаких следов туберкулеза не находили и не находят до сих пор, так что у меня иногда мелькает мысль, что добрые люди просто решили меня немного подкормить, а может быть, и была какая-то начальная стадия, которая вовремя была ликвидирована. Это осталось тайной, но около месяца я прожил в царских условиях. Так же в свое время у меня находили ревматизм с отражением на сердце, но это тоже все исчезло.

Присутствие войны чувствовалось и нами, детьми, – потому что было три дома, и между ними одно общее пространство – двор и много мальчишек, у которых отцы были на фронте или как-то связаны с войной. Я помню, что мы все играли в войну: кто-то был Гитлером, кто-то – Муссолини, кто-то – еще кем-то. Играли – помимо военных игр – в лапту, прятки. Игрушки были только до начала войны, игр дома не было. Друзья во дворе были, но я сейчас их не помню: с кем-то сложились более близкие отношения, с кем-то – нет. Ходить друг к другу домой было не принято. К тому же мама была репрессирована, может быть, боялись. Но к нам никто не приходил, и мы никуда не ходили. В школе что-то надо было заполнять или говорить (анкету). По поводу Папы – все чисто: трудовой фронт. По поводу Мамы не могу сказать. Ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем я не был.

Из военных лет помню пленных немцев, они что-то строили, и все просили бумагу и карандаш. И я им давал обрывки газет и какие-то огрызки карандашей – все, что у меня было, и все, что мог. Негативного ощущения по отношению к ним не испытывал. Для меня это были реальные, живые люди, которые оказались в такой ситуации явно не по своей воле и не по своей вине. И как-то мы все воспитывались, что людям надо помогать, а тут – обрывок газеты и кусочек карандаша, которые могли доставить человеку радость.

Все время шла по этой детской линии какая-то информация о войне. Чтобы что-то было известно от взрослых – я такого не помню. Все эти взрослые люди – ну от силы раз в месяц к ним придешь, а здесь ты все время. Когда я был в обществе взрослых, о войне речи не было, говорили в основном о бытовых вопросах – как прокормить. Двор занимал важное место в жизни детей. О войне я узнавал от мальчишек, чьи отцы воевали.

В школу я пошел в сентябре 1944 г. О школе обычные воспоминания: обычная городская школа. И еще одна вещь. Не знаю, как и когда, но в какое-то время нам был дан участок земли на другом берегу Волги. И вот я с Клавдией Емельяновной ходил его копать. Сажали мы картошку, и потом я с пудовым мешком картошки шел шесть-семь километров по другому берегу Волги, до переправы, потом еще по городу. Из-за этого сейчас спина, наверное, болит – носил около пуда, шестнадцать или четырнадцать килограмм, километров десять – мешок через перевес, на левое плечо.

Когда война кончилась, мне было девять лет. Самое яркое детское впечатление среди военных – окончание войны. Я узнал, что война закончилась во дворе, от мальчишек. Когда в Москве 24 июня был парад, то в это время в Кострому прибыла какая-то воинская часть (я не знаю, откуда), но весь город вышел ее встречать на вокзал. И я тоже. Идут солдаты в полевой фронтовой форме по центральной улице города в окружении множества людей и толпы мальчишек, среди которых был и я.

Когда 28 августа 1946 г. Маму после пяти лет работы в Мариинских лагерях выпустили на свободу, она приехала к Папе в Казань, они пробыли там некоторое время. Поскольку в Казани жила папина сестра, то постарались договориться, чтобы там жить. И когда это удалось, они приехали за нами. Когда Папа и Мама вошли в комнату, было раннее утро, я спал на полу – кроватей у всех не было, я не понял, что пришли Папа и Мама. Я даже не знал, что это Мама, и помню, что Маме это было очень горько. Это произошло в сентябре 1946 г. Нас забрали, мы переехали в Казань, Папа там продолжал работать главбухом в 5-й городской больнице. Мама жить в Казани не могла – минус очередной (какой-то) километр, и мы оказались в городе Волжске Марийской АССР (ныне Республика Мари-Эл), в какой-то сельской полуразвалюхе. Там я ходил в школу. Это продолжалось год – до осени 1947 г., когда папа стал священником и получил место в одном селе Рязанской губернии.

Папа с детства был верующим, Мама тоже была верующая. Стать священником была мечта Папы с детства, и принятие сана для папы являлось совершенно сознательным выбором. В тот момент это не преследовалось властями. До маминого ареста и папиного отъезда у нас всегда была общая молитва, всегда на ночь нас крестили – это я помню – перед тем, как уложить в постель. Родители не боялись, ходили в церковь. В Костроме тогда было пять действующих храмов, так что все рассказы о том, что в России осталось на тот момент только 200 действующих храмов – неправда. В одной Костроме действовали пять. Много ли было таких семей? Тот круг, в котором вращались родители, да, они все были верующие. В школе был совершенно другой мир, но я этим не бравировал. Я интуитивно это понимал.

Еще один эпизод. Папа служил в основном в сельской местности – в Рязанской области, позднее в небольшом районном центре: Папа не принадлежал к каким-либо церковным верхам. Я поступил на исторический факультет Ленинградского университета из провинциального небольшого городишки Рязанской губернии. Я приехал в Ленинград, и – ни одного знакомого человека. При подаче документов и потом, когда я узнал, что меня приняли, при поиске жилья я два раза по три ночи ночевал на Московском вокзале, тогда это было можно, по ночам не гоняли. При поступлении в университет нужно было заполнить анкету, в которой следовало обязательно указать социальное положение родителей и их место работы. В анкете я написал: «Отец – священник Русской Православной Церкви». И я с первого раза прошел и был принят на исторический факультет Ленинградского университета. Причем необходимо учесть, что я приехал из провинции, у меня никаких репетиторов и в помине не было, финансовые возможности были весьма ограничены. Нужно вспомнить, что 1954-й, когда я окончил среднюю школу и поступил в университет, был годом атеистической и антицерковной пропаганды, это был разгар хрущевских гонений на Церковь. Даже Политбюро ЦК КПСС в ноябре 1954 г. вынуждено было принять особое постановление об ошибках в атеистической пропаганде для того, чтобы немного остановить эту вакханалию. И мое поступление с первого раза на исторический факультет Ленинградского университета при моих анкетных данных я лично воспринимаю как чудо, произошедшее благодаря молитвам моих родителей.

Ни в довоенное, ни в послевоенное время мы не голодали, но роскоши какой-то, даже какого-то достатка, не было. Могу сказать, что я впервые вдоволь поел сахара в 1953 г., а так были ограничения по количеству ложек. Сейчас многим этого не понять. Даже до войны мы питались скудно. Есть папины письма, в которых он пишет, что больной сестре – ей года не было – с трудом добывали молоко. Оно стоило очень дорого, хотя мама и папа работали. Я помню, что питались дома, кто готовил – не помню. Кухня располагалась в коридоре, а питались в комнате. Это была нормальная простая еда, достаточно скромная и скудная. Голода не было, но таких яств, как сейчас, тоже не было. Помню, что из сел привозили к подъезду в бидонах молоко. Но когда именно и как долго это продолжалось – не помню. У родителей не было никаких проблем с соседями по коммунальной квартире, чтобы мы это знали либо чувствовали или чтобы было что-то заметно (нам говорили или родители между собой обсуждали). Папа был главой семьи, он же принимал основные решения после обсуждения на семейном совете. Родители ничего никогда нам не запрещали. У нас – до войны – обязанностей не было. А потом – да, появились. В первом папином приходе на мне была обязанность носить воду из поймы Оки в ведрах за полтора километра. И еще там горка была хорошая. Летом-то ничего, а зимой, когда снег идет, было довольно сложно. В Городище я окончил четыре класса, школы там не было, а средняя школа располагалась в селе Конищево (ближе к Рязани), и я проходил по 7 км утром и вечером. Это 1948 г., то есть мне – 12 лет. Это и была моя физическая нагрузка.

При поступлении в университет одним из условий было, что я, если буду принят, не буду претендовать на общежитие, и поэтому я жил по углам – Моховая ул., д. 17, кв. 23: коммунальная квартира, комната – 17-18 м, почтенная семейная пара. Мне отвели в полном смысле угол, поставили ширму, кровать, табуретку и тумбочку. За все это я платил 15 рублей в месяц. Я жил все время на стипендию, но с оплатой жилья помогали родители. Из родственников кто-то какую-то сумму время от времени подкидывал. Но у меня всегда была повышенная стипендия, за исключением первого курса (первого семестра).

С детства нас учили жить по совести, и родители свидетельствовали такой образ жизни своей жизнью. Никто никогда не шел на подлость, никто никогда никого не предавал. Если бы Папа пошел на сделку, поступился бы совестью, жизнь была бы иной. При общении с людьми самой главной задачей при любых отношениях было не обидеть человека, и в этом отношении родители никогда не позволяли себе по отношению к кому бы то ни было ни одного обидного или грубого слова. Помимо совести, честности и порядочности родители привили мне все, что есть хорошего. Папа, когда мы воссоединились, каждый вечер что-то читал из художественной литературы: Гоголя, Лескова, иногда книги, связанные с верой, к примеру, письма Владимира Соловьева. Я научился читать сам, еще до школы. При обыске забрали не все – Пушкина оставили. Чтение было нормой жизни в нашем доме.

У родителей были свои устои, самые главные – нравственные нормы честность, порядочность, любовь к ближнему, никогда не врать, никогда не обманывать. Только благодаря родительским заботам, мы все, и я в частности, не чувствовали себя какими-то ущербными, обделенными. Когда семья была вместе, помню ощущение уюта, защищенности. Родители воспитывали собственным отношением, не строго: и до войны, и после войны – полная свобода. Когда я стал начальником большой экспедиции, я делал то же самое по отношению к студентам. Например, в Херсонесе. Я всегда, после того как умоюсь, наполнял водой умывальник для того, чтобы следующему человеку не пришлось начинать умывание с хождения за водой. И требовал с улыбкой, чтобы это делал каждый. То есть забота о ближнем – как норма жизни.

Что же до детской мечты, то как таковой ее не было, но, как и у других, передо мной встал вопрос, что делать после школы. Конкретно я ничего не знал, но было желание, чтобы будущая специальность совмещала две вещи – путешествия и изучение людей. Можно было выбрать несколько специальностей – некоторые разделы геологии, этнографию, изучение народных говоров и т. д., но я почему-то выбрал археологию и именно Питер, потому что много о нем слышал от Папы.

У родителей было особое чувство к родной земле, к стране. Несмотря на то что никто из их поколения в семье не миновал ссылок (и братья, и сестры – все были репрессированы, некоторые даже по несколько раз), но никогда не было антисоветчины. Более того, когда Солженицын в свое время обратился к родителям с просьбой дать свои воспоминания, они отказались, потому что это попахивало политикой. Каковы были их мысли – я не знаю. Чисто политический аспект в нашей семье никогда не звучал. Я от родителей получил завет не лезть в политику, но если потребуется для Церкви, то делать все возможное, вплоть до того, чтобы жизнью пожертвовать...

Дома было восприятие не только Церкви, но и всей культуры, которая с этим образом жизни связана. Я уже потом почувствовал, что, когда князь Владимир принял крещение, то он не только веру принял, а воспринял, принес на Русь и передал всю византийскую, античную культуру в полном объеме, включая язычество. Точно так же и здесь – вся полнота.