Отец Евгений не был святым. Он был просто человеком. И, как и все люди, он совершал ошибки и поступки, за которые ему было стыдно. Но он старался, очень старался быть хорошим священником. И, поверьте, у него это получалось. Уж я-то знаю.

— Но, знаешь, хорошо, что есть память, — говорил он. — Ты уже признал, покаялся, встал, отряхнулся, а все равно перед глазами встают картинки из прошлого. Где ты был неправ, струсил, смалодушничал, мимо горя чужого прошёл. Да что там — свиньей был. Это нужно, это полезно вспоминать. Чтобы опять совесть кольнула и никогда уже не повторять… Верку не забуду никогда… Молодой я тогда был, дурной.

…Давно это было. В том маленьком городке многие ее называли бранными словами. Отца у неё не было, мать-пьяница то и дело меняла таких же пьяных кавалеров. В итоге кто-то из них ударил ее бутылкой по голове. И умерла Анжела — так звали мать.

Верка осталась с бабушкой. Еще со школы пошла она по кривой дорожке. Сначала за ужин в дешёвом кафе, потом — за шмотки. Иногда и деньжат могли ей подкинуть. Нет, была у неё и нормальная работа — на рынке торговала мясом. Но все знали, что и другое продать она может.

Когда Верке было 18, умерла бабушка. Не выдержало сердце, изболевшееся сначала за дочь, потом за внучку. И осталась она одна.

А потом забеременела. От кого — сама сказать не могла.

— Рассказывала мне Верка, что тогда это известие о беременности как молнией ее ударило, — вспоминал отец Евгений. — Ведь спала она со всеми подряд не от жизни хорошей. Что мать ее делала, то и она. От осинки не родятся апельсинки. Только не пила, в отличие от матери. До тошноты насмотрелась на попойки. А ещё хотела от одиночества убежать. Только не знала, как. Не научили ее.

Ни о каком аборте даже не думала. Хотя врачи сразу сказали: «Тебе-то зачем?» И заниматься Веркой особо не хотели, брезговали. Но все равно ей было, что они там говорят. На обследования не ходила. Думала о том, что наконец-то закончится ее одиночество, будет любить этого ребёночка, и он ее будет любить. И станет теперь у неё в жизни всё по-другому. Не как у них с матерью. Странно, да? Но ведь даже таким нужна любовь. Блудницам последним. Она всем нужна. И ведь, Лен, подумай, что-то внутри у неё было чистое, настоящее, раз малыша оставила. Мы, люди, ведь оболочку только видим… А сердце видит Господь.

…Но тогда, в начале истории, этого никто не знал. И в один из дней завалилась к ним в храм пьяная в драбадан Верка. Она то рыдала, размазывая по опухшему лицу дешевую тушь, то заходилась каким-то зловещим сумасшедшим хохотом. И толкала перед собой коляску, в которой лежал ее наверное уже трёхмесячный малыш.

«Верка бесстыжая», — прошелестел по храму испуганный старушечий шёпот. Кто-то побежал за сторожем — вывести девку побыстрее. Стыд-то какой. Блудница в Доме Божием. Кто-то попытался оттеснить ее к выходу. Там и наткнулся на них отец Евгений.

Молодой батюшка был не в духе. Дома болела дочь, нервничала матушка, они поругались. А тут ещё крестины, и он опаздывает. И Верку-блудницу ещё принесло. Да, он знал, кто это.

Зачем Вера тогда пришла впервые в храм, она и сама не понимала. Наверное, потому что некуда было идти. Она почти ничего не говорила и все так же то смеялась, то плакала. И заглядывала отцу Евгению в глаза, как будто ждала чего-то, что хоть немного облегчит ее невыносимую боль. А болеть было чему.

— Я смотрел тогда на ее ребёнка, — вспоминал батюшка, — и чувствовал, что у меня волосы становятся дыбом. Это был настоящий уродец. Какая-то бесформенная голова, всё будто не на своих местах. Вера сказала, что он ещё и слепой. «Почему? — спрашивала она меня заплетающимся языком. И перегаром от неё разило противно так. — Делать-то что?».

Отец Евгений замолчал и несколько раз вытер ладонью лицо. Как будто хотел смыть навязчивое воспоминание. Но оно не уходило.

— А я… — опять заговорил он и схватился за голову. — Знаешь, что сделал тогда я? Я же знал про ее похождения, городок-то маленький. Я сказал: «А что ты хотела? Всю жизнь грешила, теперь всю жизнь терпи! Пойди проспись сначала, потом поговорим». И пошёл по своим делам. Понимаешь, Лена?! По своим делам пошёл! Мимо прошёл…

— А разве не так? Разве не за грех? — спросила я.

— Так или не так, знает только Господь!

…Вера тогда молча повернулась и, шатаясь, пошла прочь со своей коляской. Тяжело, медленно, как будто придавленная бетонной плитой. Это была какая-то чёрная безысходность. Она шла в пустоту. А сзади шипела какая-то бабушка: «Ишь, удумала! Пьяная приперлась. И хохочет ещё…». Сторож Степан шёл за Веркой по пятам. Как будто боялся, что она вернётся. И гнала, гнала ее какая-то волна прочь от храма. Да что там от храма — из жизни. Нет ей места в жизни этой. Нет!

Отец Евгений обернулся и посмотрел ей в след. Вроде бы всё правильно сказал, но жгло всё внутри. «Не вернётся ведь, — шептало сердце. — Ну, значит, не нужен ей Бог. Ладно, пора крестить».

— Я ни бабушке той шипящей ничего тогда не сказал, ни Степану, Лен, — почти простонал отец Евгений. — Почему? Да не до того мне было. Чиновник большой сына крестил. Спонсор. Опаздывать нельзя.

Ночью отцу Евгению не спалось. Он ворочался в кровати, вставал, уходил на кухню, возвращался…

— Ты чего не спишь-то? — сонно пробормотала матушка его Ирина.

Он рассказал. Она помолчала, встала, вскипятила чайник и долго они сидели тогда на кухне.

Вспоминали, как «залетела» без мужа двоюродная сестра матушки. И как ни уговаривали они ее, сделала аборт. А ведь и деньги были, и работа. Как бросила в роддоме дочь с гидроцефалией их знакомая. «Я не буду матерью инвалидки!» — сказала она тогда. И муж хороший, и дом полная чаша, и всё равно.

— А девочка эта, блудница, на самое дно опустившаяся, и родила, и не бросила. Не оправдываю ее, но посмотри — сердце-то любящее, чистое. Ты ж говоришь, больной очень ребёночек. Понятно, что больно ей, страшно. Вот и пьёт. А ты ей про грех и расплату. Про «проспись»… Согреть ее надо было сначала, обнять, пожалеть, поплакать вместе с ней. Она же за этим пришла. За соломинку хваталась. А там, глядишь… Эх, батюшка… Ладно, идём спать, тебе рано служить…

Утром отец Евгений пришёл в храм задолго до службы. Там уже была Лидия Ивановна — одна из старейших прихожанок.

Она почти всегда была в храме. Уходила позже всех, приходила раньше. А иногда и ночевать оставалась — в строительном вагончике. Нечего ей было дома делать, после того как потеряла одного за одним сына и мужа. И сама еле выжила. Спас ее тогда отец Евгений. Но это уже другая история.

— Лидия Ивановна, здравствуйте! Вы Верку знаете? Ну эту…

— Благословите, батюшка. Да кто ж ее не знает!

— А где она живет, знаете?

— Где живет, не знаю, но сейчас спит она у меня дома с Мишуткой своим-бедолажкой. Я и питание ему купила.

— Как это?..

Вчера, вослед уходящей Верке смотрел, задумавшись, не только отец Евгений. Смотрела и Лидия Ивановна. Услышала она случайно их разговор и пошла следом за еле волочащей ноги женщиной с ее коляской.

— Вера, Вера, постой!

Верка остановилась и зло посмотрела на неё мутными глазами.

— Что, тоже про грехи? Сама знаю…

Лидия Ивановна помолчала, а потом обняла эту пахнущую водкой молодую женщину и начала гладить по голове. Как когда-то своего сына.

Верка сначала пыталась вырваться, а потом обмякла и прижалась к Лидии Ивановне. Как мечтала всегда прижаться к матери, но не обнимала та ее. И разрыдалась. И рыдала, рыдала. Как ребёнок.

— Он, он-то за что страдает? Это из-за меня, да? Из-за меня? Я же хотела всё по-другому. Жизнь изменить хотела, счастливым его сделать. Любить. А он вон какой, Мишутка мой. Врачи говорят, долго не протянет. Ест из шприца. Не видит. Лицо вон, как через мясорубку…

— Ты уже изменила жизнь, девочка, — прошептала Лидия Ивановна. — Ты просто сама ещё не понимаешь. И люби его, люби. Ему это нужно. И тебе тоже.

«Девочка»… Так Верку не называла даже мать. А потом все только и звали грубыми словами. Она плакала и плакала… И как будто легче ей становилось.

Лидия Ивановна позвала Веру к себе. «Чайку попьём, отдохнёшь, помоешься». Чувствовала старая женщина, сама пережившая нечеловеческое горе, что отпусти она ее сейчас, она не только не вернётся в храм, но произойдёт что-то страшное.

…Лидия Ивановна тихонько закрыла за собой дверь. Отец Евгений сел рядом с Веркой на кровать.

— Прости меня, Вера, — не то я вчера сказал, не о том, — долетели до неё тихие слова батюшки.

Вера рассказывала ему, как родила, услышала тихий писк и как будто солнце для неё взошло. «Всё, всё будет теперь хорошо!» — думала она.

А потом были слова врачей про то, что урод, что смертник, кто-то даже про «неведому зверушку» сказал. И даже показывать ей сына не хотели. Никому и в голову не могло прийти, что такая блудница такого ребенка-урода не бросит.

Рассказывала, как в реанимацию к нему рвалась, а ее не пускали: «Иди уже домой. Родила нам тут…». Как ничего не говорили — почему такой. «Шляться надо было меньше», — и всё.

— Мне страшно на него было смотреть, больно. Непонятно, как жить. Но бросить-то как?! Живое же… Уж какой есть. Сама виновата.

Из роддома врачи провожали ее молчанием.

— Надо же… Кто бы мог подумать, — сказала вдруг старенькая акушерка. — Тут здоровых бросают. А эта…

Рассказывала Вера, как дома пила с горя. Впервые в жизни. В себя приходила, только когда Мишутка от голода кричал. Молоко у неё пропало, и она давала ему дешёвую смесь. Сил сосать у него не было, и она кормила его из шприца, как научили в роддоме. Он срыгивал, а она опять кормила. И так часами. Как гулять с ним не выходила, людей боялась. Как из окна с сыном чуть не выбросилась. Жить-то как и на что? Но что-то остановило ее.

— А я, Лен, сидел, слушал всё это, и мне казалось, что я прикоснулся к чуду, — говорил отец Евгений. — Вот грешница передо мной, видавшая виды, прожжённая, всеми презираемая. Нами — такими чистыми, порядочными. А ведь шелуха всё это, случайное, наносное. Под этой грязью — сердце, светлое, доброе. Смелое сердце. Которое не побоялось ношу такую на себя взвалить. Ни на секунду ведь не задумалась она аборт сделать или бросить своего Мишутку. А ведь никто от неё не ожидал. Как же мы ошибаемся в людях, Лен. Как ошибаемся! Это так страшно! Душа какая у неё! Больная, а живая, любящая! И я со своим: «Нагрешила…». Ох, Господи!

А ещё вспоминал отец Евгений слова своего старенького духовника из Лавры: «Сначала полюби, образ Божий в человеке увидь, а потом учи! Слышишь, сынок! Полюби! Самого последнего грешника! Тогда сердце тебе правильные слова подскажет, не казённые. Мы же, священники, иногда что-то умное, духовное скажем и пошли своей дорогой. Дела, требы. А боль и горе человека не видим. Прошли мимо этой боли и забыли. И пропал человек. Окаменела душа. А ведь он к нам как ко Христу пришёл. Всегда помни об этом! Не дай Бог мимо горя пройти, оттолкнуть. Не дай Бог!».

На следующий день несколько женщин из храма отца Евгения убирали в Веркиной захламлённой квартире. Рассказал он им всё. Кто-то принёс старенькую детскую кроватку, белье, ползуночки. Матушка Ирина отдала коляску. Скинулись на памперсы, на питание. Медсестра Валентина Петровна, прихожанка, через день заходила проведать Мишутку. Девчонки с клироса забегали с ним погулять.

Верка сначала все больше лежала и плакала. А потом начала в себя приходить. Подолгу на руках с сыном сидела, что-то говорила ему. Целовала в невидящие глазки, в изуродованное лицо. Ловила мимолётную его улыбку. И страшно ей было, и хорошо. Что-то незнакомое, горячее подкатывало к горлу и заставляло биться сердце. Она, наконец, была нужна. И был тот, кого она любила.

— Да, любовь всем нужна, — повторил отец Евгений.

…Мишутка умер в десять месяцев. Рано утром. Так же у Верки на руках. Когда в обед зашла к ним Валентина Петровна, она все так и сидела с ним. Что-то бормотала и целовала, целовала. В глазки, в носик. Еле забрали у неё маленькое тельце.

Хоронил мальчика приход. Верку увезла скорая. Подумали все, что сошла она с ума.

— Но ничего, через месяц выкарабкалась, — рассказывал отец Евгений. Мы ее сначала у себя с матушкой поселили. Все равно боялись, что сделает с собой что-то. В храм с собой за ручку водили. Одну не оставляли. А потом она домой ушла. На рынок свой вернулась. Но в церковь приходила, в трапезной помогала. На могилку каждый день бегала. К тому, кому она была нужна. И кто ей был нужен. Иногда срывалась, пила. Много всего было за это время. Больше десяти лет прошло. Долго рассказывать.

— А сейчас она как? Посмотреть бы на неё.

— Так ты же ее видела.

— Я?

— Помнишь, в прошлом году к отцу Димитрию в село на храмовым праздник ездили? Она же тебя своими варениками угощала… Что глаза-то округлила? Верка это была.

…Я вспомнила ту женщину. Полную, красивую, тихую. Мирную. Да, она была именно мирной. Рядом с ней было тепло. Отец Димитрий тогда хвалился, что Вера — их храмовый повар и лучше во всей епархии не найти. Мужа ее вспомнила, тоже тихого, молчаливого. Вроде Игорем звали. Он староста в храме. И трое пацанов у них.

— Это его дети. Он вдовец. Как-то заехал к нам на приход и приглянулась ему Верка. Она долго поверить не могла. Грязной себя считала, грешной. Да и люди шептали ему: «Ты что, она же…». Но упрямый он, не слушал никого. Теперь вот семья. Молчун он, тихий, но не дай Бог кому косо на жену взглянуть. Да и не смотрит никто. Забыли все давно.

Только я вот помню. И стыдно мне, и больно. Прошёл я тогда мимо Веркиного горя. И если бы не Лидия Ивановна, что было бы? Страшно, Лен! Страшно! Как же легко погубить человека. Просто пройдя мимо. А у него же тоже душа, у самого пропащего грешника. Увидеть ее надо — душу эту. Легко погубить, да. Но и спасти легко. Как Лидия Ивановна. Просто согреть. Поплакать вместе. Не на шелуху смотреть, а на сердце. Не побояться испачкаться. Сердцем сердца коснуться. Полюбить. Любовь меняет всё. Жизнь, мир, судьбы. Она всё может. Главное — не оттолкнуть!

Автор: Елена Кучеренко / публикация Александры Филиной, с. Сура Архангельской обл.
Картина: Андрей Миронов. Христос и грешница. 2016 г. Холст, масло / artmiro.ru.