Отрывок из письма мон. Магдалины своему брату
Дорогие наши прихожане, предлагаем вашему вниманию записи монахини Магдалины (Чавчавадзе), любезно подаренные ею о. Николаю (Беляеву). Мы уже публиковали её замечательный рассказ о духовном отце Димитрии (Соболеве), а сейчас предлагаем Вашему вниманию отрывок из письма брату (Зурабу):
«…О том, что если за все пережитые нами годы мы можем, оглянувшись назад, сказать, что в самые трудные моменты Господь нас спасал - конкретно, реально, осязательно посылая помощь и вытаскивая из безнадежных положений, то в течение всех часов, а то и минут этих семнадцати суток, подобное спасение посылалось мне буквально как в фильме, прокрученном в ускоренном темпе! Забыть это, повторяю, невозможно. Теперь Тебе, надеюсь, станет понятнее то, что я пережила в это 4 декабря 1953 года. Мне было назначено прибыть на суд в наш райцентр Кировск к 11 часам утра. В то утро была сильная снежная вьюга и никакого транспорта не предвиделось. Как Ты помнишь, Кировск расположен в двадцати километрах от нашего совхоза, и мне разрешили, даже велели взять лошадь из нашей конюшни. Друзья посоветовали выбрать Казбека, директорскую лошадь.
Помню, что больно было мне скакать на нем, а надо было не опоздать. Но главное, помню, что взяла из дома последние деньги, чтобы купить в райцентре гречку, которую якобы туда привезли на предыдущей недели. Утром выяснилось, что дома почти не оставалось керосина, и я обещала его достать вечером, когда вернусь. Принесла воды перед поездкой. Мама лежала больная, но мы с ней были совершенно уверены, что самое большое и страшное, что нам грозило за мой «прогул по работе» (а статья, по которой меня должны были судить, касалась именно этого «преступления»), было удержание 25% из зарплаты в течение года. И вдруг - решение суда: четыре месяца тюремного заключения! И приговор привести в исполнение немедленно! Я пришла в ужас и совершенно растерялась.
Прямо из помещения суда меня повели с конвоем в тюрьму. Помню, как мучительно стыдно мне было идти, между двумя вооруженными солдатами подобно пойманной преступнице ... А главное, что будет дома?! - гречка, деньги, вода, керосин, больная Мама! И когда она об этом узнает, как пройдет зима, как вы обойдетесь с дровами, базаром, деньгами, едой?!. Ведь тогда уже я одна работала, и домашняя работа, Ты же знаешь, была в основном на мне. Ты был еще маленький...
В тюрьме меня передали молодому казаху-сержанту. Начались процедуры: отпечатки пальцев, обыск, анкеты. Какой-то старушке, тоже казашке, по- видимому уборщице тюрьмы, поручили раздеть меня, и обыскать. Казах-сержант вышел из малюсенького помещения, где жарко топилась печка. Меня трясло от ужаса, от холода, от нервного потрясения и от стыда - догола раздеваться... Но я понимала, что все уже кончено и никто здесь не может, да и не захочет ничем мне помочь, и нет смысла говорить ни слова. Так что я через все эти процедуры проходила абсолютно молча. Но вероятно на мне было написано такое отчаяние, что, как только вышел этот сержант и я начала было раздеваться, эта старушка- казашка, почти совсем не говорящая по-русски, быстро подошла ко мне, взяла мою руку и молча ее поцеловала, после чего сразу позвала сержанта - мол, ничего не найдено... До сих пор мне не понятно, почему она так поступила, но благодарная ей память навсегда осталась в сердце.
Меня повели в камеру. Мы прошли мимо мужской камеры, откуда слышались отвратительные и страшные для меня грубые голоса, говорящие на балкарском языке. Женская камера была, пустой и стала для меня одиночной. Кругом одна глина: пол, потолок и стены, безо всякого намека на какую-либо «мебель». В окне ни одного стекла, только решетки, так что весь пол в снегу из-за сквозняка, образовавшегося между окном и дверным глазком. Вьюга совсем разыгралась и зловеще выла, вторя охватившему душу отчаянию. И когда сержант запер за мной тюремную дверь и меня уже никто не видел, я потеряла самообладание. Это был, наверное, единственный раз в моей жизни, когда я безутешно рыдала от горя. Не от обиды, не от страха, а от безысходного горя. Стоять я уже не могла, а пол был - мокрая глина, к тому же в снегу. Я повалилась на ближайшую от меня стенку и навзрыд заплакала, забыв всё на свете, кроме того, что дома Мама сейчас всё узнает и что с ней будет? Через неделю меня должны были этапом куда-то отправить (в Кировске была только КПЗ - камера предварительного заключения)... Что-то будет со всеми вами? И ничего уже нельзя поправить, всё кончено!..
Вдруг за стенкой, к которой я приткнулась, раздался стук и послышался мужской голос. Помню, с каким ужасом я отскочила, мгновенно вспомнив, что за этой стенкой камера, полная бандитами. Я и так уже была на пределе, нервы совсем сдали, а тут ещё навалился этот мертвящий страх... Но голос (кстати на чистом русском языке, хотя мне казалось, что в той камере были только эти балкарцы-карачаевцы) мягко и отчетливо сказал мне: «Не плачь, девушка, не плачь, в жизни всё бывает только к лучшему!».
Как мне рассказать Тебе, Зураб, что со мной тогда произошло? Слова не смогут ничего передать... Я вдруг вспомнила, что сегодня праздник. Введение. Вспомнила, что есть Бог, про Которого я совершенно забыла, вспомнила всё то, что происходило в те страшные дни, и как меня беспрестанно спасал Бог. И в этой заснеженной ледяной камере я пережила такую радость, такую благодарность, такой свет, которых я больше никогда не испытывала... И эти слова, сказанные мне - Богом:, конечно! - но реально произнесенные каким-то человеком, которого я так никогда и не увидела, были теми самыми словами, которые несколько лет спустя о. Никон любил мне повторять, и даже в одном из его писем, которые Ты говорил мне, что читал, сохранились его слова: «Я никак не могу довести до Вас мысль апостола Павла, что для любящего Бога всё происходящее с ним ведёт к его благу» И дальше о. Никон раскрывал, что значит это «всё». Не только обстоятельства жизни, люди, но даже и грехи человека, и самые его падения, если только он любит Господа, всё будет содействовать его благу.
А дальше Матерь Божия действовала так, как действует мать, снимая всякую боль, утешая и успокаивая даже в мелочах. Вечером пришел этот сержант и принес огромную «телогрейку», сказав, что ее мне послали из мужской камеры. Кстати, больше ни одного слова, ни одного стука в стенку я не слышала. А потом он привел меня в свою сторожку, дал согреться у печки, напоил горячим чаем (я ещё не была принята на «довольство») и принес еще одну телогрейку, так что первая послужила мне постелью, а вторая - одеялом, причём без малейшего двусмысленного взгляда или какого-либо намёка на то, что для меня было страшнее всего... Обрати внимание, Зураб, внешне ничего не изменилось, но вместо отчаяния, страха и горя душа наполнилась благодарностью, тихостью, миром, и полным доверием Богу. Тюрьма превратилась в храм Божий, а тот день - в один из самых светлых дней моей жизни...»
Картина: Ярошенко Н.А. Всюду жизнь. 1888
| Рассказать: |
